Баллада о сломанном носе
Шрифт:
Он подошел поближе и положил руку мне на плечо. Взрослые так делают, когда хотят утешить. Но в тот момент я не нуждался в утешении, поэтому резко дернулся, и учитель убрал руку.
— Всем остальным я объясню, почему ты не сможешь петь. Предоставь это мне. И никто не обидится.
Я закрыл окно и обернулся к нему. И обнаружил, что за учительской спиной стоит еще кое-кто. Ада! И лицо у нее такое несчастное, словно случилось что-то жуткое. И я понял — это она из-за меня такая несчастная! Из-за парня, который может петь только зубным щеткам и шкафчикам с лекарствами.
— Вы?.. — начал учитель.
Мы одновременно покачали головами.
— Давай пой, — тихо скомандовала она, — только закрой глаза.
Рука ее была теплой. Я зажмурился, и учитель вдруг исчез. Кажется, Ада шепнула мне: «Все хорошо», — но в этом я не уверен.
— И что это все значит… что происходит… Бормотание учителя куда-то кануло, я втягиваю в себя воздух и задерживаю его — секунду, две, три. Одерживая дыхание, я успеваю подумать, что это плохая идея. Но в ту же секунду понимаю, что стою вовсе не на лестнице, и что огорченный учитель вдруг исчез, и что я не прячусь в туалете. Я стою на сцене, а передо мной — целое море людей. И сейчас я буду петь.
Звук рвется из меня. Голос, будто шлем, обволакивает голову. Ада сжала мне руку — наверное, от радости. Звук на воображаемой сцене удивительный — почти как в просторном коридоре. Я старался изо всех сил.
Я один. На сцене.
Я совсем выдохся. Ада выпустила мою руку. Я открыл глаза, и сперва все вокруг показалось мне каким-то чересчур светлым. И вроде перед тем, как я закрыл глаза, учитель стоял дальше.
— Эт-то п-просто… Т-ты… сов-вершенно… — Эгиль заикался от волнения.
— Потрясающе, — прошептала Ада.
— Да! Да! Потрясающе! Ты очень волновался, да? — спросил учитель.
— Я раньше никогда не пел на публике, — признался я.
— А на сцене у тебя получится? Если Ада будет держать тебя за руку?
«Да, у нее такие теплые руки, что я все на свете смогу», — хотелось сказать мне. Но откуда мне было знать, как оно на самом деле повернется.
— Не знаю.
— Ладно. Задам вопрос иначе: рискнем?
— Но если мы с Адой выйдем на сцену вместе и я буду все время держать ее за руку… Получится как-то странно, разве нет? — Я взглянул на Аду.
— Может, и так, — радостно согласился учитель и потер виски. — Послушай, там же есть занавес! Вот что: вы с Адой встанете за занавес, и Ада возьмет тебя за руку. Тогда ты даже не увидишь зрителей. Ты будешь петь, а тем временем на авансцену по очереди выйдут все участники концерта. Затем, когда ты уже почти допоешь, занавес медленно поднимется. От такого эффекта все с ума сойдут!!!
Если постоянно ныть, жизнь лучше не станет. Я всегда считал, что главное — это во всем находить что-то хорошее, и тогда жизнь наладится.
Вот он, мой шанс! Я могу спеть. И не исключено, что все получится. Ведь если я и мысли не допущу о том, что дело пойдет не так, — значит, все действительно получится?
По-моему, в этом есть логика, хотя и странноватая.
— Ладно.
Учитель обнял меня. К такому я не привык. Затем он ослабил объятья, развернулся и скрылся на лестнице.
— Похоже,
Перед выступлением за кулисами царила суматоха. Первыми на сцену должны были выйти «бэшники», и они лихорадочно к этому готовились. «Ашки» разбились на небольшие группки и расселись в ожидании. Отовсюду раздавалось пение, все вокруг были чем-то заняты и вспотели от волнения. Я же не делал ничего — просто молча сидел на столе. Как будто в воздухе витали незримые электрические потоки — но меня они обходили стороной. Говорят, погибающим от переохлаждения за мгновение до смерти становится тепло. Вот и я чувствовал себя так же. Будто переступил последнюю черту. Волнение превратилось в бесчувственность. Я вздохнул, сглотнул слюну и вытянул руку вперед. Она не дрожала. В этом было что-то необычное.
Ада должна была танцевать и нарядилась в шорты, как у хип-хоперов, и майку без рукавов. Бертрам навешал на шею несколько цепочек.
Август поздоровался со мной и спросил, все ли в порядке с голосом.
— Кажется, да.
— Круто будет послушать, как ты поешь.
— Тебя тоже будет круто увидеть… Кстати, ты с чем выступаешь?
— Мы с Габриелем и Ионии подготовили несколько скетчей.
Учитель, казалось, вот-вот лопнет от переживаний: раскрасневшись, он задавал всем одни и те же вопросы, перепроверял оборудование и сквозь щель в занавесе наблюдал за зрителями.
Почему у меня внутри не похолодело? И почему я как ни в чем не бывало могу шевелить руками и ногами? И во рту не пересохло… Мне нужно бояться до смерти — в этом я не сомневался. Бояться того, что ничего не выйдет, что волшебное пение в коридоре больше никогда не повторится.
Конечно, если сравнить эту проблему с маминой болезнью или с тем, что случилось с Гейром, она выглядит крошечной царапиной, которая даже не болит и не кровоточит. Может, в этом-то как раз и все дело? В моей жизни произошло чересчур много событий, поважнее того, что сейчас будет.
Я огляделся. Одни репетировали, другие дурачились, почти все болтали. Ученикам «А» класса сообщили, что представление завершится не так, как было задумано. Так что главное — точно выполнять указания учителя. Все должны выстроиться в ряд и делать именно то, что он скажет. Зачем понадобились эти изменения, никто не спросил. Может, всем кажется, что это так принято, чтобы в последний момент все перевернулось с ног на голову?
Это всего лишь летний праздник, а не конец света. Разве что чуть-чуть.
У меня зажужжал мобильник, и, хотя время было не самое подходящее, я решил ответить.
— Это Джон Джонс.
— А-а. Привет.
Он кашлянул.
— Я вот что хотел сказать. Было бы здорово все равно как-нибудь покататься вместе на великах.
Я хотел было сказать, что только недавно научился кататься, но вместо этого тихо переспросил:
— Вместе покататься?
— Можем и еще что-нибудь придумать.
— Что?
— Сходим куда-нибудь, ты и я. Пускай я не твой отец, я все равно подумал — было бы круто.