Баллада о трубе и облаке
Шрифт:
Он закрыл папку и оттолкнул ее от себя. Облокотился на стол, подперев голову руками, и уставился в окно.
Двор был тесным; метрах в четырех шла высокая белая стена другого крыла дома, над ней — коричневая крыша с низкой трубой, из которой тянулся прозрачный голубоватый дым.
— Все дым! — сокрушенно вздохнул он.
Он сжал губы и посмотрел на узкую полоску неба, видневшуюся над крышей. Небо было темно-синим, глубоким и пустынным.
«Даже облака нет!.. У Темникара было свое облако. Уходя из дома, он видел его над Вранеком, а позже, когда лежал в Робах, — над
По спине его пробежали мурашки.
«Поделом мне, раз я провожу такие ужасные аналогии! — Он грустно усмехнулся. — Пропасть? Да! Этот прямоугольник неба — лишь начало бездонной пропасти, и я сижу здесь, глубоко под землей, в глубоком подвале, и внезапно, сейчас, именно в эту секунду, земля разверзается, из-за глыбы в желудке я теряю равновесие и обрушиваюсь в пропасть. Я падаю в раскрытое окно, пролетаю мимо высокой белой стены, мимо крыши, мимо трубы, сквозь дым и падаю, падаю и знаю, что никогда не достигну дна, ибо его нет; я только падаю и буду падать, пока тоска не одурманит меня и я не потеряю сознание… я падаю, и вокруг меня бесконечная, звенящая тишина, словно стена из жести…»
Он невольно ухватился за стол.
И тут, как раз в это мгновение, послышался звон отбиваемой косы. Он был таким неожиданным и резким, что Петер Майцен вскочил на ноги.
«Хм, такое дело… — усмехнулся он, придя в себя, — этот проклятый «такодел» отбивает свою косу. Да он ведь и сказал, что пойдет косить отаву… Куда? Как он назвал это место?»
«Тихий дол».
«Да, в Тихий дол… Удивительно, какие в этих местах странные названия! Черный лог, Тихий дол!»
«Это для того, чтобы ты мог погрузиться в свои мрачные мысли… Перестань, перестань! Можно подумать, что у тебя смерть за плечами. Хозяин правит косу, и в этом нет ничего странного».
«Странного? Разумеется, нет! Но она звенит, словно кто-то разбивает жестянку тишины в бездонной пропасти… Да, именно так — сама смерть села на вершине горы, положила свою огромную косу на всю долину и теперь отбивает ее у меня над головой…»
«Глупости! Конечно, это не смерть, а крестьянин, хотя и весь высохший, как скелет».
«А если он отбивает косу для себя?..»
Эта мысль так поразила Петера Майцена, будто она не принадлежала ему. Он встал, и вновь по спине у него пробежали мурашки; и душу обожгло так, будто это он сам пожелал крестьянину смерти.
«Ей-богу, я сошел с ума!.. Сегодня я и впрямь какой-то странный! Моя собственная голова — бездонная пропасть; в ней рождаются самые чудовищные мысли».
«Ну-ка возьми себя в руки! Пусти мысли в другом направлении!»
«Пущу! Это необходимо! — Он сжал кулаки и потряс ими. — Однако же… разве не странно, что такая мысль вдруг пришла мне в голову?.. Но почему должен пробить его последний час?.. Почему?.. И вообще, откуда взялась эта мысль?»
«Пришла, как и все остальные. Откуда? У мысли нет паспорта, по которому можно узнать, откуда она явилась».
«О, разумеется! Свой внутренний мир человек не может познать до самой смерти. Медленно раздвигаются границы новых, неведомых
Он махнул рукой, зажег сигарету и зашагал по комнате.
И снова замер, погрузившись в раздумья.
«А что, если здесь в самом деле что-то есть?.. Странный какой-то этот Чернилогар… А его жена?.. Что она там болтала? Как-то мне не по себе».
Медленно огляделся он по сторонам. Четкие, короткие удары по лезвию косы, почти осязаемые, как кусочки металла, влетали в окно, отражались от стен и стучали в виски.
Он подошел к окну. Крестьянин сидел на земле метрах в трех от входной двери. Его лысая, почти голая голова на длинной, побуревшей от солнца шее вздрагивала при каждом ударе молотка. Петер Майцен раскрыл было рот, чтоб спросить, когда он закончит, но вовремя удержался.
— В конце концов старик подумает, будто я в самом деле спятил! — пробормотал он, махнув рукой, зажег новую сигарету и решительно сел за стол.
Придвинул пишущую машинку, вложил бумагу. Но не успел притронуться к клавишам, как раздались звуки трубы. Они неслись откуда-то издалека. Звук был чуть слышный, но необыкновенно чистый и звонкий.
Пальцы его замерли.
Тишина…
Коса тоже умолкла.
Он вслушивался.
«Может, показалось?.. Когда на душе тревожно, всякое в голову лезет…»
Он поднял руки, но не успел опустить их на клавиши, как снова зазвучала труба. Теперь Петеру Майцену удалось различить мелодию. Это было начало грустной народной песни, но только начало, две первые фразы. Он хорошо знал эту песню, но слов припомнить не мог. И это привело его в ярость. Он ждал, когда снова раздастся голос трубы, однако раздались удары по металлу, да такие сильные, словно Чернилогар хотел заглушить этот голос.
— Кто играет? — спрашивал Петер Майцен. — И что играет?
Он ждал долго, но, убедившись, что труба замолчала, а коса звенит громче, отодвинул машинку и встал.
«Нет! Сам господь не убедит меня в том, что здесь все благополучно… Пойду пройдусь!»
Он решительно махнул рукой, чтоб отогнать голос совести, быстро обулся и вышел из комнаты.
На пороге Петер Майцен остановился. Ему стало не по себе оттого, что надо было пройти мимо крестьянина, — и из-за недавних мыслей, и из-за невыполненного решения остаться в комнате и работать. Он водрузил на нос темные очки и, решив без лишних слов отшить хозяина, если тот снова пристанет, медленно вышел во двор.
Но тот уже учуял его. Необыкновенно быстро он повернул голову и столь же быстро спросил:
— Не идет?
— Что? — хмуро отозвался Петер Майцен.
— Писание!
— Нет! — довольно недружелюбно сказал Петер Майцен — ему почудилось в голосе крестьянина какое-то удовлетворение. — У вас тоже не идет! Целую вечность стучите!
— Целую вечность? — Хозяин удивленно взглянул на него. — Десяти минут не прошло!
— Десяти минут?.. — «Неужели в самом деле прошло только десять минут с тех пор, как он вышел из моей комнаты? Неужели возможно, что всего за десять минут я столько перечувствовал и передумал?»