Бальмонт
Шрифт:
Огонь — любимая бальмонтовская стихия, «аромат солнца» — «В солнце звуки и мечты, / Ароматы и цветы…» («Аромат солнца»), — ощутимый во многих стихотворениях «Горящих зданий», достигнет затем особой насыщенности в книге «Будем как Солнце» и пройдет через всё творчество поэта. Однако, думается, поэтическое мироощущение Бальмонта не ограничивалось стихийным пантеизмом. Стихи из «Горящих зданий»,
заявлял Бальмонт в цикле «В душах есть всё». Иногда он пытался «оправдать» мир с помощью «Слова Завета», идя «сквозь цепь случайностей к живому роднику», размышлял о Страшном суде, готовился принести себя в огненную жертву:
Скорее, Господи, скорей, войди в меня, И дай мне почернеть, иссохнуть, исказиться!Вместе с тем он увлечен философией индуизма, о чем свидетельствует раздел «Индийские травы», сопровожденный двумя эпиграфами. Первый: «То есть ты. Основоположение индийской мудрости», второй — из Шри Шанкара Ачарии (брахмана-ведантиста): «Познавший сущность стал выше печали». Интерес Бальмонта к Индии не был преходящим: в 1910-е годы он будет работать над переводами ведийских гимнов, драм Калидасы и «Жизни Будды» Ашвагхоши.
Видимо, в связи с разнонаправленностью философских увлечений и недостижимостью цельности мироощущения у Бальмонта впервые зазвучала тема двойничества в «Горящих зданиях» и возник образ «двойника» (вообще характерный для творчества символистов). Он появился среди «полумертвых руин полузабытых городов» прежде всего для того, чтобы «осветить» лирическому герою «сумеречные области совести». Поэт — «сын Солнца» — живет «у самого себя в плену», то «с диким бешенством бросаясь в смерть порока», то «снова чувствуя всю близость к божеству» (стихотворение «Избранный»). Образ двойника наиболее полно раскрывается в стихотворении «На рубеже» («Лесной пожар»):
Зачем так памятно, немою пеленою, Виденья юности, вы встали предо мною? Уйдите. Мне нельзя вернуться к чистоте, И я уже не тот, и вы уже не те. Вы только призраки, вы горькие упреки, Терзанья совести, просроченные сроки. А я — двойник себя, я всадник на коне, Бесцельно едущий — куда? Кто скажет мне! …………………………………… Мой конь несет меня, и странно-жутко мне На этом взмыленном испуганном коне. Лесной пожар гудит. Я понял предвещанье. Перед душой моей вы встали на прощанье, О тени прошлого! — Простите же меня На странном рубеже, средь дыма и огня!Символический образ мирового неблагополучия — «страна Неволи» — подчас получает конкретное наполнение:
Необозримая равнина, Неумолимая земля — Леса, холмы, болото, тина, Тоскливо скудные поля… О, трижды скорбная страна, Твое название — проклятье, Ты навсегда осуждена.Развивая
Демоническое начало, явственно ощутимое в «Горящих зданиях», достигает своего пафоса в завершающем книгу стихотворении «Смертию — смерть». В нем «замкнутое» мироздание, воплотившееся в «лике Змея», разрушает Люцифер:
Вновь манит мир безвестной глубиной, Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной, И я не Змей, уродливо-больной, Я — Люцифер небесно-изумрудный, В безбрежности, освобожденной мной.Красота и безобразие также утратили свою полярность — в сонетах «Уроды», «Проклятие глупости» Бальмонт воспевает «таинство» их нераздельности:
Для тех, кто любит чудищ, все — находка, Иной среди зверья всю жизнь провел, И как для закоснелых пьяниц — водка, В гармонии мне дорог произвол.Ноты этического и эстетического релятивизма, относительности всех понятий, прозвучали не только в лирике Бальмонта, это — общая тенденция у многих «старших» символистов, достаточно вспомнить знаменитые строки В. Брюсова:
Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья. И Господа и Дьявола Хочу прославить я.Истоки этой тенденции — в идее сверхчеловеческой миссии творца, пересоздающего мир посредством искусства, что получило сложное и неоднозначное философское выражение у разных поэтов-символистов и часто соотносилось с ницшеанским сверхчеловеком. Обращаясь в цикле «Антифоны» к близким ему по духу поэтам (стихотворения «К Лермонтову», «К Бодлеру»), Бальмонт воспевал «нечеловеческую» роль искусства, избранничество творца, устремленного при всех падениях к «горным вершинам».
Нет, не за то тебя я полюбил. Что ты поэт и полновластный гений, Но за тоску, за этот страстный пыл Ни с кем не разделяемых мучений. За то, что ты нечеловеком был. О Лермонтов, презрением могучим К бездушным людям, к мелким их страстям, Ты был подобен молниям и тучам… ……………………………………… И жестким блеском этих темных глаз Ты говорил: «Нет, я уже не с вами!» Ты говорил: «Как душно мне средь вас!»Бальмонтовская книга получила резко отрицательную оценку в либеральных журналах «Мир Божий» (А. Богданович), «Образование» (Н. Ашешов). Совсем неожиданно ее поддержал молодой Горький в рецензии, напечатанной в газете «Нижегородский листок» 14 ноября 1900 года, где выделил три созвучных ему самому стихотворения: «Альбатрос», «Кузнец» и «Воспоминание о вечере в Амстердаме». «Горящие здания» он рассматривал вместе с брюсовским сборником «Tertia vigilia». Сопоставляя поэзию Бальмонта и Брюсова, Горький отмечал их «духовное родство», по таланту же первого ставил выше и считал, что Бальмонт стоит «во главе наших символистов».