Балом правит любовь
Шрифт:
Эдвард возвратил огарок на подсвечник, а затем, взяв стул, уселся напротив матери.
— Нынче вечер у миссис Таунли. Мы все, даже вы, в числе приглашенных.
Леди Гартдейл отмахнулась.
— Я теперь не выезжаю. В день смерти твоего отца я удалились от мира. Удивительно, что люди этого не помнят.
— Они помнят, но шлют приглашения в надежде на то, что вы одумаетесь и придете.
Рука с платком застыла на месте.
— Мне не нравится твой тон, Эдвард. Ты знаешь, как мне тяжело, какую неизгладимую печаль оставила в моем сердце смерть твоего отца.
Эдвард вздохнул. Он слышал эти слова не раз и понимал: споры и увещевания бесполезны. Однако сдерживать раздражение порой становилось просто невыносимо.
— Никто не говорит, что вам не должно горевать по отцу, мама, но всему есть предел. Нельзя, чтобы все остальные легли заживо в могилу единственно потому, что вы это избрали для себя.
— Ты несправедлив ко мне!
— Вы полагаете? Со дня кончины отца минуло четыре с половиной года — времени довольно, чтобы оправиться от горя.
— Он был мне мужем!
— А мне отцом, и я тоже нежно любил его, — принужден был ответить Эдвард. — Но его уж не вернешь, а мой долг, как, к слову, и ваш, — продолжать жить дальше.
— У меня нет больше ни перед кем долга!
— Вздор! Через несколько недель Элен покинет нас. Вы могли бы позаботиться, чтобы у нее остались приятные воспоминания о последних днях, проведенных в отчем доме.
Мать отвернулась.
— Никак не возьму в толк, о чем ты!
— Неужели? — Эдвард вынул письмо и потряс им в воздухе. — Я о той записке, что вы прислали Элен. Вы умоляете ее вернуться домой, чтобы скрасить ваше одиночество, а между тем вам прекрасно известно, что она на званом вечере.
Леди Гартдейл с вызовом посмотрела на сына.
— Я ее мать и вправе рассчитывать на частичку дочерней любви и привязанности.
— Она с радостью дарит вам свою любовь, но вы не вправе требовать ее неотлучного присутствия и столь самозабвенной привязанности.
— Зачем эти нападки, Эдвард? Я сделала все для вашего счастья! И вот мне награда за страдания. — Леди Гартдейл на миг умолкла, теребя в руках платок. — Ты должен был привезти Элен с собой. Нельзя оставлять ее одну, без присмотра. Ты же знаешь, что можно ждать от мужчин: все они одинаковы.
Эдвард устало провел рукой по волосам.
— Она не одна. С ней Аманда Таунли и другие друзья. Кроме того, Барбара с мужем присмотрят за ней.
— Хм! Она должна быть со мной!
Эдвард не счел нужным возражать. Что толку? — Мне жаль, что вы остаетесь при своем мнении, мама. У нас с Барбарой давно своя жизнь, и Элен устраивает свою судьбу. — Эдвард неспешно поднялся. — Вам тоже не худо бы задуматься о вашей будущности. Не то существование сделается для вас и вовсе несносным.
Эдвард вышел из комнаты, бесшумно притворив дверь. На слезы и полетевшие ему в спину угрозы никогда более не принимать его он не обратил ровно никакого внимания. Слова матери были пустым звуком: она принадлежала к числу женщин, которые готовы разыграть целый спектакль, лишь бы пробудить в окружающих чувство вины. Так было при жизни отца, так продолжалось и
Возвращаться к Таунли в подобном настроении было невозможно. Нервы Эдварда напряглись до предела. Он боялся, что в сердцах может ненароком сказать что-то, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть, а потому решил прежде пропустить стаканчик бренди.
Уставившись на стакан с бренди, который держал в руках, Эдвард мысленно возвратился в дом Таунли. Вид счастливых Аманды Таунли и лорда Истклиффа доставил ему истинное удовольствие. Эдвард любил обоих всем сердцем и знал, что, даже будучи разными по складу своего характера, они все-таки имели довольно общего, чтобы составить гармоничную пару.
Затем Эдвард вспомнил виденную им на вечере молодую даму, с которой разговаривала Аманда. Он не знал ее, однако что-то показалось ему в ней смутно знакомым, и он невольно засмотрелся на женщину.
На ее лице, как в зеркале, отражались все чувства: неподдельная радость при встрече с Амандой, дружеское участие и приятное изумление. Они с Амандой, верно, секретничали о лорде Истклиффе и о мужчинах вообще. Аманда держала незнакомку за руки, стало быть, девушки были подругами.
Неделя встреч с таинственными незнакомками, подумал Эдвард, вспомнив о Дженни.
После трех встреч он только и знал о ней что имя. Об остальном же — кто она, знатная дама или компаньонка, откуда родом, есть ли у нее братья и сестры — он не имел ни малейшего представления.
Но что самое удивительное, Эдварда это ничуть не беспокоило. По крайней мере, он никогда бы не променял удовольствие от встреч с этой женщиной на более обстоятельные сведения о ней.
Однако вопрос о том, что могло заставить женщину пожелать оставаться инкогнито, не давал Эдварду покоя. Он, разумеется, не считал ее ни дамой полусвета, ни замужней женщиной, подыскивающей любовника, ибо ничто в ее поведении не указывало на то, что незнакомка желала бы сблизиться с ним. Она не интересовалась ни его состоянием, ни тем, кому он покровительствует, если вообще это делает.
Их встречи проходили в беседах, и именно поэтому Эдвард получал от них великое наслаждение. Дженни обладала живым умом и была гораздо более образованной, нежели большинство знакомых, но ни одна женщина с незапятнанным прошлым не будет держать свое имя в секрете, пряча лицо под вуалью, и Эдвард задавался вопросом, уж не скрывается ли она от мужчины.
Однако может ли молодая незамужняя женщина оставаться совершенно незамеченной? Судя по одежде и великолепной лошади, дама она не простая, и сопровождающий ее конюх — верное свидетельство ее благородного происхождения. Она как-то обмолвилась о тетке и кузине. Значит, в Лондоне у нее родные. Появляется ли она в обществе со своими родственницами? Эдвард и сам редко бывал в свете, но лица завсегдатаев светских вечеринок ему примелькались, а часто слышимые там голоса были у него на слуху. Лицо Дженни он мог бы и не узнать, но ее низкий голос с хрипотцой узнал бы из тысячи. Этот голос пленял Эдварда, рисуя в воображении темные ночи и нежные объятья, сплетенные в безумстве страсти тела…