Балтийская сага
Шрифт:
Как раз Надя Ефремова, сандружинница, вела туда раненого Леонида Заиграева.
Странным он был бойцом, Заиграев: он словно испытывал себя в боях. То поднимется в полный рост при обстреле, когда, напротив, пригнуться надобно, чтоб голову сберечь. То высунется из траншеи и стрельнет из винтовки в пикирующий бомбардировщик. Ему вообще-то везло. Но такому везению всегда настает конец. Сегодня горячий осколок достал Заиграева – раздробил ему бедро. Надя Ефремова, бывшая студентка инженерно-строительного института, и потащила Заиграева в полковую медчасть.
Маленькая, но крепко сложенная, она закинула руку Заиграева себе за шею и, обхватив его, худенького,
Дальше событие пошло с нарастающим ускорением. Одного немца-летчика парашют посадил на дерево – он повис, суча ногами и выпутываясь из стропов. А второй приземлился аккурат на пути сандружинницы и Заиграева. Парашют поволокло ветром прямо на них, летчик в черном шлеме высвободился из стропов, огляделся – и, выхватив из кармана пистолет, выстрелил. Заиграев и Надя упали на землю, Заиграев сорвал с плеча винтовку…
Увидев это и услышав выстрелы, Иосиф Виленский выбрался из траншеи и побежал туда, крича во всю глотку:
– Эй, фриц! Nicht schieen [4] !
Его обогнал Юркин. Вот же бегун! Быстрее ветра он помчался к месту перестрелки, где распластался белый купол парашюта. А летчик кинулся к деревьям. Там к нему присоединился второй, слезший с дерева, они побежали к кустарнику, за которым приютилась темно-зеленая палатка медсанчасти. Из палатки вышел врач в белом халате внакидку, а за ним выскочил боец, может, санитар, с винтовкой наперевес. Летчик на бегу выстрелил из пистолета, врач, схватившись за грудь, упал. Санитар, остановившись, выпалил из винтовки. Оба летчика побежали в другую сторону, петляя меж сосновых стволов. Но тут уже Юркин, а вслед за ним и Иосиф загородили им дорогу огнем из своих винтовок. Летчики, с разбегу упав в кусты, поползли куда-то вбок, Юркин и Иосиф стреляли по колыханиям кустарника и продвигались поближе.
4
Не стрелять! (нем.)
Летчики отстреливались из пистолетов, пока не кончились патроны. Некуда им было деваться. Они поднялись – один высокий, худощавый, второй пониже ростом и, видимо, раненый, в окровавленном комбинезоне.
– H"ande hoch! [5] – заорал Иосиф, медленно надвигаясь на них.
Немцы подняли руки. Тот, что пониже, одну руку поднял, вторая висела неподвижно. Лица у обоих были перекошены не то болью, не то ненавистью. Высокий бормотал-хрипел:
– Verdammt!.. Verflucht… [6]
5
Руки вверх! (нем.)
6
Проклятый!.. Окаянный… (нем.)
– Selbst bist du verflucht! – яростно крикнул Иосиф, тыча в него дулом винтовки. – Mit deinem Hitler! [7]
Он и Юркин повели пленных летчиков на командный пункт полка.
Ночь была не темная. Не от лунного света была она нетемной, нет, луна плыла высоко и света давала очень уж мало сквозь дымные полотна войны.
По ходам сообщений, по траншеям неторопливо шел Бородин, военком батальона. Глядел сквозь очки на бойцов, будил тех, кто сумел заснуть на краю своей военной жизни:
7
Сам ты проклят! Со своим Гитлером! (нем.)
– Просыпайтесь… Поднимайтесь, мальчики… Отходим. Отход на новые позиции. Подъем!
Иосиф Виленский не спал. Лежал с открытыми глазами, думал о своем. Маму вспоминал и сестру – как они там? Ведь Питер бомбят… А ты, Анечка?.. Анка, милая, как хочется целовать тебя…
Тут остановился над ним Бородин.
– Ты Виленский?
– Я, товарищ старший политрук.
– Надя! – окликнул Бородин сандружинницу, шедшую за ним и задержавшуюся возле бойца Кузовкова. – Ты Виленского искала, так вот он.
Надя Ефремова с санитарной сумкой через плечо, подошла, деловито сказала, глядя снизу вверх на поднявшегося Иосифа:
– Тебя Иосиф зовут? Такое имя! Заиграев тебе передает, чтоб ты его маме позвонил. Ну, если в Питер попадешь, ясно? Телефон его помнишь?
– Да. – Иосиф прокашлялся, у него голос сел от простуды. – Что сказать, если позвоню?
– Скажешь, что он раненый, но живой. А что ногу хотят отнять, не говори. Ясно? – Надя шагнула было уходить.
– Обожди! Как это – ногу отнять? Почему?
– Почему! Сам не понимаешь? Чтоб гангрену не допустить.
– Гангрену, – пробормотал Иосиф. – Разве у него такое…
– Да, такое ранение. – Надя всмотрелась в Иосифа. – Ты хрипишь чего-то. Ты болен?
– Нет.
– Парашютист когда нас обстрелял, Заиграев упал на землю – ну, с открытой раной. Загрязнение получилось. Заражение крови. А он кричит – не хочет ампутации.
– Так, может, обойдется?
– Слушай, ты хрипишь, как лошадь. – Надя раскрыла сумку, поискала в ней. – Вот тебе аспирин. Проглоти со слюной. Вы здорово парашютистов в плен забрали. С этим, как его…
– С Юркиным.
– Ага. Они, сволочи, нашего начальника убили. Прямо в сердце стрельнули. Такой был классный врач! Ну, пока, Иосиф.
– Надя, а можно я в санчасть приду? Заиграева проведать.
– Ты что, не слышал? Отход на новую позицию. Говорят, к Петергофу отступаем. За ранеными машина придет из дивизии. Ну, все.
Иосиф Виленский не попал в Ленинград. 2-я дивизия народного ополчения – три ее полка, потерявшие больше половины своего состава – отступала по направлению к Петергофу. На песчаном берегу тишайшей речки Ижоры 3-й стрелковый полк несколько дней держал оборону близ деревни Романовка. Дрались отчаянно. По ночам отходили на новые позиции – хмурые, безмерно утомленные, нередко голодные. Снабжение не успевали им подвозить, да и, бывало, тыловики просто не знали, где находятся части дивизии.
Были на исходе боеприпасы.
Уже сентябрь наступил. В полусотне километров к северо-востоку гремело, не утихая, огромное сражение – немецкие дивизии прорывались в Питер. А дивизия народного ополчения получила приказ занять позиции в урочище Порожки, вдоль Гостилицкого шоссе, ведущего в Петергоф.
На исходе ночи 3-й полк вошел в большую деревню Гостилицы и расположился на часовой отдых. Тут начиналась широкая деревенская улица, по обе стороны стояли темные, еще не тронутые войной избы.