Бальзак
Шрифт:
«Слушать музыку: это значит еще нежней любить предмет своей любви. Это значит – сладострастно думать о своих тайных печалях, это значит – смотреть в глаза, чье пламя так любишь, и внимать звукам любимого голоса».
Однако «барыня» не доверяет больше своему «мужику», хотя или, быть может, именно потому, что он ухитряется так восхитительно выворачивать наизнанку все, что угодно.
Ее отношения с Бальзаком строятся на доверии, и все-таки г-жа Ганская – великосветская дама – ничего так не страшится, как нескромности с его стороны. Летом итальянское путешествие завершено, караван возвращается в Вену, чтобы там провести зиму. Весной г-н Ганский увезет свою супругу обратно в заколдованный замок, на край цивилизованного мира, и тогда навеки померкнет Полярная звезда, этот светоч надежды в небе Бальзака. Поэтому непременно нужна новая встреча, чтобы оживить, воспламенить и освежить отношения, если Бальзак не хочет снова утратить ту, которую он однажды завоевал. В столь большой игре он не может выпускать из рук свой лучший козырь. Итак, скорее в Вену!
Предлог нетрудно отыскать. Писатель объявляет всем друзьям, а заодно и г-ну Ганскому, что давно уже набрасывает план романа «Битва» и в процессе работы над этой книгой ему непременно нужно увидеть поля сражений при Асперне и Ваграме. Однако проходит осень и зима, а Бальзак все еще не может отправиться в путь. Всегда одни и те же препятствия, роман, который не готов, гонорар, который непременно следует получить вперед, долг, который непременно нужно заплатить, чтобы сделать новый, больший, заем. Но дабы не дать уже приутихшему пламени потухнуть прежде, чем своим бурным присутствием он снова раздует его, Бальзак строчит письмо за письмом, все вновь и вновь обнадеживая возлюбленную и уверяя, что встреча близка. Несчастный случай чуть было не предотвратил эту встречу. В конце июля караван Ганских возвращается в Вену, и, поскольку тайные послания в прошлом году безотказно доходили до адресата, Бальзак полагает, что после стольких месяцев сдержанности он может отправить до востребования пылкое письмо г-же Ганской, отнюдь не предназначенное для глаз супруга. Никакой «мадам», никакого учтивого «вы», никакого дружеского привета «великому маршалу» – г-ну Ганскому, никаких поклонов мадемуазель Северине и Анриетте Борель. Одни только каскады пылающей нежности:
«О мой ангел, моя любовь, мое счастье, мое сокровище, моя драгоценнейшая, как ужасна была эта вынужденная сдержанность! Какое счастье писать тебе теперь от сердца к сердцу!» Так начинается бешеное любовное послание Бальзака, в котором он, сотрясаемый радостью и желанием, извещает, что 10 августа выедет в Баден под Веной к Ганским.
«Как ветер, поспешу я к тебе. Когда, не могу сказать заранее, ибо я должен сделать титанические усилия, чтобы приехать, чтобы поцеловать, наконец, божественный лоб, погладить любимые волосы». Три дня пребывания вместе прибавят ему «жизни и сил на тысячу лет».
К сожалению, однако, это письмо к «дорогой беленькой кошечке», а может быть, и еще одно, столь же интимное, попадает в руки ничего не подозревавшего г-на Ганского и оказывается, по-видимому, причиной бурной сцены, подробности коей нам неизвестны. Ибо Бальзак, отложивший свой отъезд из-за финансовых затруднений, вынужден внезапно взяться за перо и объяснить г-ну Ганскому, что побудило его послать это пламенное объяснение в любви. Впрочем, романисту с изобретательной мощью Бальзака, который не страшится неправдоподобия, нетрудно сочинить подходящую к случаю басню. С той же отвагой, с которой в начале переписки он, не смущаясь, состряпал историю о различных почерках, свойственных ему в различных душевных состояниях, он преподносит теперь разгневанному рогоносцу новую прелестную сказочку. Госпожа Ганская – это «чистейшее существо, совершенное дитя, серьезнейший и остроумнейший, мудрейший, святейший и философичнейший человек, какого я только знаю», – однажды вечером сказала ему в шутку, что очень хотела бы узнать, как выглядит заправское любовное послание. Он же ответил с улыбкой: «Вот, скажем, как письмо де Монтерана к Мари де Верней», имея при этом в виду письмо героя к героине «Шуанов». И оба они невинно пошутили на эту тему. Вот, вспоминая об этих шутках, г-жа Ганская и написала ему из Триеста: «Разве вы забыли о Мари де Верней?» Тут он и вспомнил, что хотел показать ей образчик заправского любовного послания, и отправил в Вену два письма, выдержанных именно в этом стиле, – те самые, которые оказались такой неожиданностью для г-на Ганского и вызвали его негодование. Но предложить подобное объяснение человеку неглупому и думать, что оно покажется ему правдоподобным, значило бы считать его дуралеем. Поэтому Бальзак делает следующий, уже гораздо более изящный пируэт. Он уверяет, что г-жа Ганская тотчас же после первого письма – следовательно, еще до того как оба компрометирующих документа попали к г-ну Ганскому – прислала ему гневную отповедь.
«Вы не можете себе даже представить, сколь обескуражен я был эффектом моей глупой шутки. Она ответила мне с чрезвычайной холодностью на первое из моих шуточных писем, а я написал ей еще одно!» И вместо того, чтобы откровенно признаться обманутому супругу в обмане или же просить у него извинения за возникшее недоразумение, Бальзак просит только (и это действительно гениальный ход!), чтобы г-н Ганский, как джентльмен, встал на его сторону и помог ему успокоить ничего не подозревающую, целомудренную и недоступную г-жу Ганскую, гневающуюся на Бальзака.
Как раз то обстоятельство, утверждает он, что г-жа Ганская позабыла о шутке с письмом Мари де Верней, доказывает – удивительная логика! – что она воспринимает всякое любовное письмо как грубую непристойность, даже если оно послано просто ради забавы. «Негодование г-жи Ганской является весьма приятным доказательством того, как глупо я вел себя и какая она святая. Это утешает меня».
Г-н Ганский, «если для него еще что-то значит дружба, над которой я пошутил, должен как благородный посредник вручить мадам Ганской третий том его, Бальзака, „Этюдов нравов“ и его рукописи. Но если бы г-жа и г-н Ганские не сочли более приличным принимать знаки дружбы от него, недостойного шутника, „тогда сожгите, пожалуйста, эти книги и рукописи“.
Даже если бы г-жа Ганская пожелала дать ему полное прощение, он все же никогда не сможет простить себе, что вызвал гнев – хотя бы только мимолетный – этой благородной души или оскорбил ее чем-либо.
«Несомненно, это моя судьба – я никогда больше не смогу увидеть ее, но я хотел бы заверить вас, как живо меня это сокрушает. У меня не так много знакомств, отмеченных душевной близостью, чтобы я мог без слез расстаться с одним из них».
Нисколько не собираясь приносить извинения супругу, Бальзак с присущей ему поразительной ловкостью не стесняется обратиться с просьбой к обманутому мужу. Он просит разрешить ему и дальше состоять в переписке с его женой и настаивает на ничем не омраченном продолжении взаимной дружбы.
Действительно ли у г-на Ганского была столь младенческая душа, что он был готов поверить нелепой версии Бальзака? Или, понимая, что через несколько месяцев тысячи миль все равно лягут между его женой и ее возлюбленным, он философски утешился? Или же – и это всего вероятнее – г-жа Ганская, которая ни за что не хочет отказаться от драгоценной переписки и от роли «бессмертной возлюбленной», склонила его к уступчивости? Мы знаем только, что оба супруга постарались проявить легковерие. Г-н Ганский шлет Бальзаку некое (к сожалению, не дошедшее до нас) письмо, а г-жа Ганская великодушно дарует грешнику свое прощение, ибо месяц спустя он уже пишет ей:
«Возобновляю переписку, следуя повелению вашей Красоты. К – прописное, как в словах: Светлость, Высочество, Преосвященство, Святейшество, Превосходительство, Величество, ибо Красота – это все они, вместе взятые».
Бедного «мужика» после того, как его по заслугам заставили, сколько полагается, поваляться в ногах, снова принимают у себя барин и барыня из Верховни. Ему позволено и дальше развлекать ясновельможных господ своими посланиями и излагать августейшей покровительнице события своей ничтожной жизни. И позволено даже, прежде чем караван Ганских возвратиться на Украину, еще раз смиренно засвидетельствовать им свое почтение.
Недоразумение, которое, как мы знаем, вовсе не было таким уж недоразумением, формально улажено, и Бальзак может и должен теперь поехать в Вену. Но проходит ноябрь, декабрь, потом январь, февраль, март, апрель, и все еще возникают новые препятствия, или, вернее, остается одно-единственное огромное препятствие: у Бальзака нет денег на дорогу. Он работал с интенсивностью, терпением и вдохновением, непостижимыми даже у такого титана труда. Он завершил «Отца Горио», этот неувядаемый шедевр, три новых романа, целый ряд новелл и добился небывалого еще успеха и огромнейших гонораров. Но то, что насобирала упрямая, быстрая, опьяненная работой правая, пишущая, рука, то без разбора расшвыряла левая – рука расточителя. За новую квартиру и обстановку, которые согласно его письмам к Ганской предназначены вовсе не для него, а для Жюля Сандо, еще почти не заплачено. Ювелиры, портные, обойщики уже заранее распределили между собой доходы от серафической «Серафиты» и от «Отца Горио». И снова расчеты Бальзака пятью месяцами невероятной работы купить единственный месяц свободы оказываются построенными на песке. Он вынужден признаться: