Бальзак
Шрифт:
«Я чувствую себя глубоко униженным тем, что столь ужасно прикован к глыбе моих долгов, как крепостной к клочку земли, – и не могу тронуться с места, ибо не принадлежу себе».
Однако, по-видимому, на этот раз г-жа Ганская начинает настаивать. Только с величайшим трудом, под всякого рода предлогами она заставила г-на Ганского, который хочет вернуться в свои поместья, до весны задержаться в Вене. Апрель – последний срок. Но, доверяя обещанию Бальзака, что тотчас же после завершения «Серафиты» он с предназначенной для нее, Ганской, рукописью, сядет в дилижанс, она добивается еще одной отсрочки от мужа. Отъезд из Вены назначен на май. Дальнейшее ожидание ненадежного, который изобретает все новые предлоги и проволочки, исключено. Если Бальзак не приедет теперь, роман их, очевидно, окончится навсегда.
Бальзак понимает, что промедление смерти подобно. Так как бракосочетание «post mortem» – после смерти – г-на Ганского представляется ему решающим шагом в его жизни, он не пожалеет никаких затрат. «Серафита», хотя и продана и заложена, еще не завершена. Но не беда, он закончит ее в Вене. У него нет денег, но и это не удручает его. Все столовое серебро с Рю Кассини отправляется в ломбард, у издателей и газет он выцарапывает ссуды и подмахивает несколько новых векселей. 9 мая Бальзак покидает Париж и 16-го прибывает в Вену.
Поездка Бальзака в Вену состоялась будто нарочно для того, чтобы по возможности углубить общепринятую характеристику гения; и едва ли можно найти более законченный пример того, на какие безумства способен даже наилучшим образом организованный, наиболее независимый ум. Чем ярче свет, тем гуще тени. Слабости, которые у заурядного человека остались бы незамеченными или к которым мы отнеслись бы с благодушной улыбкой, неизбежно представляются гротескными в Бальзаке, постигающем мир с шекспировской глубиной. В «Отце Горио» Бальзак-художник превзошел самого себя. Даже его ожесточеннейшие противники, которых до сих пор тревожила и бесила лишь количественная безмерность его труда, вынуждены теперь против собственной воли воздать должное его гениальности. Публика превозносит его, и издатели поняли притягательную силу имени Бальзака. Одно только извещение о предстоящей публикации его романа поднимает тираж любой газеты или журнала. Изо всех городов, изо всех стран приходят письма почитателей.
Бальзак не может более сомневаться в том, что он сделался силой, равной любому венценосцу Европы. Но (и здесь наступает помрачение в сияющем разуме Бальзака!) при всей своей славе, при всем сознании всемирно-исторического значения своего творчества Бальзак одержим ребяческим тщеславием – он хочет импонировать именно тем, чего у него нет, не может быть. Потомок крестьян, он хочет, чтобы его считали аристократом. Человек, который в долгу как в шелку, хочет, чтобы его считали богачом. Он знает из писем г-жи Ганской, что венская знать ждет его, и его охватывает дурацкое и злосчастное тщеславие. Он желает предстать перед аристократами и миллионерами, которым, как свидетельствует их отношение к Бетховену, больше всего импонирует непокорный гений, – он желает предстать перед ними как равный им.
Эстергази, Шварценберги, Любомирские и Лихтенштейны не должны, чего доброго, смотреть на него, как на нищего, изголодавшегося, обшарпанного литератора. И Бальзак наряжается – как он полагает – самым элегантным образом, а в действительности, как последний выскочка!
Автор «Луи Ламбера» и «Отца Горио» дополняет свой наряд пышнейшими и роскошнейшими аксессуарами. Он покупает «трость, о которой теперь толкует весь Париж; божественный лорнет, который мои алхимики заказали оптику Обсерватории исключительно для меня; золотые пуговицы к синему сюртуку – пуговицы, сделанные рукой феи».
Само собой разумеется, будущий супруг урожденной Ржевусской (Бальзак всегда предвосхищает свои желания и делает их действительностью!) не поедет в Вену в обычной почтовой карете, как прочие смертные. Благородный г-н де Бальзак, который походя называет себя иногда маркизом, заказывает собственный экипаж, который украшает не принадлежащим ему гербом д'Антрэгов, и берет с собой ливрейного лакея – причуда, которая сама по себе поглощает пять тысяч франков и к тому же остается никем не замеченной. В общем злосчастные три недели этого путешествия, из которых половину времени он проводит за письменным столом в гостинице, а треть в дорогостоящем экипаже, обошлись в пятнадцать тысяч франков, и ему придется их отрабатывать в течение сотен и сотен ночей на его парижской каторге.
Ганские проживают в третьем округе, в квартале дипломатической знати, и они приготовили для Бальзака номер в отеле «Под золотой грушей», почти рядом с их домом.
Престранный выбор комнаты, так как вскоре оказывается, что в той самой постели, где будет спать Бальзак, незадолго до его приезда застрелился Шарль Тирион, секретарь графа Разумовского и морганатический супруг его свояченицы, графини Лулу Тюргейм. Тириона нашли мертвым с пистолетом в правой руке, с романом Бальзака в левой.
Едва переступив черту города, Бальзак узнает, как он знаменит и боготворим в Вене, – ему вовсе не понадобился ни ливрейный лакей, ни фальшивый дворянский герб. За все несправедливости, которые он испытывал в Сен-Жерменском предместье Парижа и в кругу ненавистников-коллег, его теперь вознаграждают здесь. Аристократия оспаривает право принять его в своих дворцах. Князь Меттерних, победитель Наполеона и повелитель европейской дипломатии (а кроме того, предшественник Бальзака в объятиях герцогини д'Абрантес), приглашает знаменитого писателя, хотя почти не читал его, в свой дом и во время долгой беседы рассказывает ему прелестный анекдот, который Бальзак потом положит в основу своей пьесы «Памела Жиро».
Хотя для бальзаковской аристократомании эти аристократические, великосветские имена подобны манне небесной, он не может воспользоваться всеми приглашениями, ибо г-жа Ганская конфискует его для личного своего общества. Лишь ближайшим своим друзьям из польской аристократии – Любомирским, Ланкоронским – ссужает она иногда своего «кавальере сервенте».
Из писателей и ученых он знакомится только с востоковедом бароном Гаммер-Пургшталлем, который дарит ему талисман «бедук» – суеверно и благоговейно Бальзак будет хранить его до конца дней своих, и с третьестепенным поэтом, бароном фон Цедлицем, который страшно разочаровался, услышав, что великий, почитаемый, прославленный парижский писатель говорит исключительно о гонорарах и о деньгах.
Бальзак проводит эти дни, как в чаду. Здесь, за границей, он впервые переживает наполеоновский триумф своего творчества – и как раз в том кругу, который для него важнее всего, в кругу знати. Все эти люди, имена которых он произносит так благоговейно, склоняются перед его именем. Среди стольких искушений даже самому Бальзаку трудно остаться верным своей работе и, трудясь до полудня, завершать в номере гостиницы столь умозрительную, религиозно-мистическую, отрешенную от мира вещь, как «Серафита», чтобы потом пополудни фигурировать в высшем свете в качестве аттракциона для избранной публики. Бальзак держит множество корректур, он посещает поле битвы при Асперне и Эсслингене, где торопливо делает заметки для своего предполагаемого романа «Битва». Он теряет много времени в роли гайдука при г-же Ганской, однако Вена, по-видимому, менее благоприятствует их интимным свиданиям, чем Невшатель или Женева. После инцидента с тем, всплывшим, письмом г-жа Ганская вынуждена быть чрезвычайно осторожной, и именно слава Бальзака является прекрасным стражем ее добродетели. А Бальзак перед отъездом вынужден меланхолически признаться своей возлюбленной: «Ни один час, ни одна минута не принадлежали действительно нам. Эти препятствия приводят меня в такую ярость, что я, поверь мне, поступлю разумнее, ускорив свой отъезд». Правда, есть еще значительно более материальная причина для «ярости», которая ускоряет отъезд Бальзака из Вены, а именно – неоплаченные счета. Хотя он в обход закона выдал в Вене вексель на своего издателя Верде, дорожная касса его в результате этого псевдокняжеского дебюта с каждым днем становится скуднее. 4 июня, в момент отъезда, он даже не может дать на чай прислуге и вынужден самым жалким образом занять дукат у г-жи Ганской. Неудержимо, в том же бешеном темпе, в котором он делает все, мчится Бальзак в Париж, куда и прибывает неделю спустя. Первый, подлинно захватывающий и страстный том любовной интриги, запланированной как «роман жизни», завершается, и, как очень часто в своих литературных занятиях, Бальзак прерывает свой труд на годы, чтобы покамест обратиться к иным, более настоятельным и более соблазнительным планам.