Банда 7

Пронин Виктор Алексеевич

— Она и мне показалась девочкой искренней, но... Отзывчивой. Может быть, излишне отзывчивой.

— Отзывчивость бывает излишней?

— Конечно! — откликнулся Пафнутьев. — Не хочу сказать, что это относится к Свете, но излишне отзывчивый человек может исполнить любую просьбу, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась. Я внятно выражаюсь?

— Вполне, Паша. Но ты ошибаешься. Ее хорошие качества не выглядели идиотизмом. Надо брать Пияшева. Я узнал его, это он мне звонил и советовал забыть о Свете. Словечко, помню, употребил... Всенепременно. Я долго не мог врубиться, что он хочет сказать. Еле дошло.

— И что же он хотел

сказать?

— Что-то в том роде, что моя излишняя суета может плохо для меня кончиться.

— Откуда у него твой телефон? Ведь он не знал, где и кем ты работаешь?

— Я думал об этом. Во-первых, везде, где я спрашивал о Свете, оставлял свой телефон. Опять же он мог узнать из ее блокнотика. Как-то я подарил ей визитку...

— Служебную?

— Паша! Конечно, нет!

— Тогда ладно, тогда ничего.

— Брать его надо.

— За что?

— За яйца.

— Хорошая идея. Но ты вроде сомневаешься, что они у него имеются в наличии?

— Ну хоть видимость какая-то осталась! Будет что в дверь зажать, будет за что подвесить!

— Как бы нас с тобой после этого не подвесили за... Понимаешь, да?

— Как же, как же, Паша, очень хорошо понимаю, — зачастил Худолей. — Знаешь, что я думаю, Паша? Хочешь знать, что вообще я думаю, хочешь?

— Слушаю тебя внимательно.

— Есть закон, и мы его служители, да? Закон превыше всего, да? Как фраза звучит прекрасно! Нет, наверное, ни одного фильма, где бы эти идиотские слова не звучали в том или ином исполнении. Но с жизнью эти слова не имеют стопроцентного соприкосновения. Жизнь идет где-то рядом с этим тезисом, и лишь иногда они, как петляющие тропинки в лесу, соприкасаются, пересекаются. Но это разные вещи — жизнь и слова «закон превыше всего». Жизнь превыше всего! Жизнь, Паша! К закону как к некоему идеалу мы должны только стремиться, только стремиться, Паша, заранее зная, что никогда этого идеала не достигнем, никогда с ним не сольемся в экстазе. Во имя своего ребенка, во имя любви к ребенку мамаша шлепает его по жопе, а отец по этой самой жопе бьет солдатским ремнем, не всегда забывая снять медную пряжку с ремня. Любя этого ребенка.

— А мы во имя закона должны его нарушать? — проговорил Пафнутьев. — Я правильно тебя понял?

— Да!

— Согласен, — буднично согласился Пафнутьев. — Всегда готов. Но! Ты только что сам сказал, что папаша не всегда забывает с ремня снять медную пряжку, когда выражает свою любовь к отпрыску. Мне продолжать?

— Я не говорю о системе! Я не говорю о чем-то повальном и всеобщем! Я говорю о нас с тобой, Паша! Учитывая нашу с тобой мудрость, преданность делу, любовь к людям...

— Особенно к некоторым!

— Да, Паша! Да! Особенно к некоторым! Но если я до генного трепета люблю одного человека, то не значит ли это, что я люблю все человечество?!

— Недавно, помнится, кто-то собирался город взорвать? — невинно спросил Пафнутьев. — Уж не из любви ли к этому городу и к его несчастным обитателям, погрязшим в распутстве, корысти, воровстве, пьянстве, а?

— Паша, я всегда говорил, что ты человек чрезвычайно умный. По уму ты превосходишь самого влиятельного и представительного человека, которого мне довелось видеть в жизни, — Ивана Ивановича Сысцова. Ты выше, Паша, гораздо выше. Но вот в тонкости мышления тебя не заподозришь, это уж точно, не заподозришь, Паша, не заподозришь!

— Подозревать мы с тобой обязаны по долгу службы.

— Да, Паша, да! Когда я говорил, что готов взорвать город и превратить его в пыль, смердящую, завивающуюся на мертвом ветру этакими маленькими смерчами... Это же образ, Паша, это художественный образ, кстати, очень неплохой! И когда я говорю, что мы с тобой зажмем пияшевские яйца в дверь — это тоже образ, потому что подобное невозможно сделать физически, в дверь мы зажмем только пияшевские пальцы! Пальцы, Паша!

— А, так бы и сказал, — миролюбиво проворчал Пафнутьев. — На пальцы я согласен. Уговорил. Но он скажет только то, что мы с тобой уже знаем. Международный бордель, девочки из ближнего зарубежья, туристическая компания, специально для того созданная, чартерные рейсы, итальянский филиал во главе с неким Массимо... Кстати, я очень скоро буду знать всю его подноготную.

— Паша, как?!

— Уже пошел запрос в Интерпол. Одна красивая девочка подарила мне целую пленку, отснятую в Италии. И там этот Массимо во всей красе, на фоне девочек, на фоне своего «Мерседеса». А номер «Мерседеса» так хорошо виден, так удачно получился, что одним только номером можно любоваться, забыв о прелестях наших красоток. И Пахомова, и твой гомик Пияшев на этих снимках, и импозантный Сысцов.

— Так ты к ним уже протянул свои шаловливые пальчики! — с восхищением воскликнул Худолей.

— Пока мои пальчики хватают только воздух.

— Но воздух уже насыщен вонью этих отвратительных людей!

— Насыщен, — кивнул Пафнутьев.

— А если снимок предъявить Пияшеву?

— Он с удовольствием им полюбуется. Да, скажет, прекрасная была поездка. До сих пор под впечатлением. Не подарите ли фотку, Павел Николаевич, спросит он у меня изысканным своим голосом.

— До чего скользкий тип, — сказал Худолей. — Прямо гадина какая-то земноводная.

— Тебе виднее. Ты с ним общался. И по телефону, и лично, причем совсем недавно, прошлой ночью... Сверхъестественные способности ничего не подсказывают?

— Подсказывают. Это была не последняя наша встреча. Наши с ним встречи только начались. И знаешь, Паша, что я скажу... Я вот что скажу... И в жизни государства, и в жизни отдельного человека наступают иногда периоды, когда во имя высших целей можно и должно нарушить устоявшийся порядок!

— Ты имеешь в виду закон?

— Да, я имею в виду закон. Я не говорю о желательности или допустимости... Я говорю о необходимости. Его просто необходимо нарушить во имя спасения страны, государства или же во имя спасения маленького, невзрачного, поганенького человечка, — Худолей постучал себя по груди тощеватым своим кулачком.

— А вопрос стоит именно так — спасение или гибель?

— Да, Паша, да. Я тебе об этом уже говорил.

— Ты становишься опасным человеком, — Пафнутьев внимательно всмотрелся в Худолея.

— Я всегда им был, — Худолей вскинул голову и повернулся к окну, чтобы Пафнутьеву лучше был виден его гордый профиль. Шуткой Худолей попытался смягчить слишком уж серьезное свое заявление.

— Ну-ну, — проговорил Пафнутьев.

Худолей уходил огорченный, и походка у него была расслабленной, даже неуверенной — не так идет человек, который принял наконец решение важное, может быть, даже отчаянное. Худолей узнал все, что хотел, все, что требовалось для принятия решения. Примерно так, наверное, должен себя чувствовать безумец, который перешел через зыбкий, ненадежный, раскачивающийся мост, перешел, обильно поливая его бензином, а ступив на твердую почву, зажег спичку и, не глядя, бросил ее за спину.