Банда 7
Шрифт:
Когда Пафнутьев с Худолеем подошли к столу, их стаканы были уже полны молодым, пенящимся вином, а Сысцов, стоя, произносил речь.
— Господа, — произнес он с нажимом, давая понять, что употребляет это обращение только шутя, только любя, — выпьем за наши будущие встречи не только в этом ресторане, не только в этой стране, не только на этом континенте...
— Не только на этой планете, — уныло добавил Худолей.
— Прекрасное дополнение! — согласился Сысцов. — Как говорят на Кавказе, алаверды!
Сысцов все так же, стоя, выпил с закрытыми глазами, постоял некоторое время и сел. Было такое ощущение, будто он решается на что-то,
— А между прочим, пьешь ты, Иван, неправильно! — громко заявил Халандовский. — Так пить нельзя. Профессионалы так не пьют.
— А как пьют профессионалы? — с улыбкой спросил Сысцов, давая понять, что к такого рода профессионалам он себя не относит. — Подскажите.
— Величайший человек всех времен и народов Пифагор сказал так... Совершая возлияния, нельзя закрывать глаза, ибо недостойно стыдиться того, что прекрасно.
— Неплохо сказано, — согласился Сысцов. — Виноват. Исправлюсь. Прямо за этим же столом, — и он снова наполнил бокалы странно как-то пенящимся вином. Оно не было газированным, оно было просто молодым.
Как и все мы, ребята, в свое время, как и все мы!
Пафнутьев исподтишка поглядывал на Сысцова и все больше поражался его усталости. Поникшие плечи, безвольно лежащие на столе руки, почти нетронутая отбивная размером с тарелку... Несколько стаканов вина нисколько его не взбодрили, разве что появился румянец, слабенький такой румянец. Но, невзначай встретившись с Сысцовым взглядом, Пафнутьев поразился его твердости. Сысцов как бы сказал: «Да, Павел Николаевич, да! Только так и никак иначе!»
— Не жалеете о поездке, Павел Николаевич? — спросил Сысцов.
— Ничуть!
— Не скучаете?
— В такой компании?! За таким столом?! С таким вином?! Даже думать об этом грешно.
— Иногда мне кажется, что думать вообще грешно, — негромко проговорил Сысцов. Казалось, он говорил с самим собой, отвечал на собственные сомнения.
— Даже так? — удивился Пафнутьев.
— Думание природой не предусмотрено. Вообще мыслительный процесс — это заболевание. Рано или поздно природа исправит свою оплошность.
— Но человек — это венец природы, — заметил Шаланда.
— Кто это сказал? — спросил Сысцов.
— Не помню, но такие слова есть.
— Это сказал человек, — Сысцов горестно покачал головой. — О себе самом. Мало ли что я могу сказать о себе самом... Так ли уж это важно, да, Павел Николаевич?
— Если ваши показания о себе самом откровенны и чистосердечны, то это важно! — рассмеялся Пафнутьев.
— Для кого?
— Для природы! — воскликнул Пафнутьев, словно бы даже удивленный непонятливостью Сысцова. — Природа любит справедливость и нравственность. Когда наступают морозы, вода замерзает — это справедливо и нравственно. Камень катится с горы, а не в гору. Это нравственно. Если камень покатится вверх — это распутство, это нарушение законов природы, Иван Иванович.
— Это все настолько очевидно, что в мыслях нет никакой необходимости.
— Что-то, я смотрю, настроение у тебя, Иван, сегодня не слишком боевое, — заметил Халандовский.
— Напротив! — быстро возразил Сысцов.
— Тогда вперед! Без страха и сомнений! — Халандовский высоко поднял свой бокал.
— Прекрасные слова, — улыбнулся наконец Сысцов. — И вовремя сказанные. Заметьте — пью с открытыми глазами.
— Как сказал Пифагор — это прекрасно! — одобрил Халандовский.
Дальнейшая дорога уже не казалась столь тягостной
В автобусе звучал роскошный голос Пияшева, но на этот раз в нем явственно пробивались нотки искренней взволнованности, напоминающие сдерживаемые рыдания восторга и преклонения. Опять поредели ряды женщин в автобусе, их осталось уже не более десятка — видимо, эту группу Пахомова приберегала для особого случая, как отряд Боброка, который в давние времена, выскочив из засады, решил исход боя. На слова Пияшева тетеньки тихонько повизгивали, вскрикивали, перешептывались, возбужденно сверкая накрашенными глазенками.
— Прошу обратить внимание на невзрачное здание справа! Не смотрите на него так снисходительно — ночь в номере этой гостиницы стоит десять тысяч долларов. Да, уважаемые, да! Я не оговорился — десять тысяч долларов! И, смею вас заверить, номера в этой гостинице не пустуют, более того, чтобы попасть туда, нужно заказать номер заранее, за месяц, за два. Тогда, может быть, вам удастся побывать на этом празднике жизни.
— После такого праздника и жить не захочется, — пробормотал Худолей, который вместе с Андреем сидел сразу за спиной Пияшева.
— Пра-а-сцице, — не согласился Пияшев. — После такой ночки вы наконец-то поймете, ради чего стоит жить.
— Или умереть, — добавил Андрей.
— Да! — радостно обернулся Пияшев. — После этого можно и умирать. Как это говорится... Увидеть Париж и умереть.
— Без меня, — сказал Андрей.
— В том-то и дело, ребята, что очень многое в жизни происходит без нас, без нас, без нас! — горестно запричитал Пияшев.
Потом где-то в горах, ухоженных, благоустроенных горах, была остановка с посещением знаменитой парфюмерной фабрики Фрагонар. Видимо, у Пахомовой была договоренность с руководством фабрики — она привозила сюда все свои группы. Собственно, посещали не саму фабрику, а лишь торговый зал, где, как утверждал Пияшев, цены просто смешные по сравнению с ценами на Елисейских Полях, на набережной Ниццы или в киоске того самого отеля, один лишь вид которого так волновал и тревожил души слабые и корыстные! Потом долго ждали запропавшего Сысцова — оказалось, что он просто не на той стоянке искал автобус.
И только уже во второй половине дня, ближе к закату автобус въехал наконец в Монте-Карло. Чистенькие улицы, синее море, мелькающее между домами, скверы с какими-то раскормленными пальмами, забегаловки с тоскующими от безлюдья хозяевами в дверях... Да, да, да, на улицах почти не было прохожих. Да и машин тоже, честно говоря, было не слишком много.
Что вы хотите, едва ли не самое изысканное место Европы!
Автобус проехал Монте-Карло, не останавливаясь, въехал на поднимающуюся вверх извилистую дорогу и неожиданно оказался в громадном, пустом, гулком гараже.