Банджо. Роман без сюжета
Шрифт:
Когда они покончили с едой, Мальти предложил подняться повыше, в самый что ни на есть развеселый конец Канавы. Белочка сказал, что лучше сходит на вестерн с Хутом Гибсоном. А вот Банджо откликнулся на предложение с чрезвычайной охотой. Каждая струна в нем отзывалась расхлябанной, подворотной интимности канавной жизни.
Банджо был проходимец с большой буквы и жизнь вел непритязательную. Дитя Хлопкового пояса, он скитался тем не менее по всей Америке. Вся жизнь его была мечтой о бродяжничестве, и мечте этой он следовал неуклонно, воплощал ее самыми причудливыми способами, всегда серединка на половинку, но толику удовлетворения дарившими ему неизменно. Он брался за любую работу, какая подворачивалась, – устраивался
Первая мировая застала его в Канаде, и он записался в ряды канадской армии. Благодаря этому ему удалось мельком взглянуть на Лондон и Париж. Одним глазком он повидал Европу и до того, поскольку наведывался в крупные торговые порты в бытность свою кочегаром. Но в величайшем приюте всех моряков – Марселе – он никогда не бывал. Дважды оказывался он в Генуе и раз – в Барселоне. Только тот, кому известно, до чего высоко положение Марселя в представлении моряков, мог бы вообразить меру его разочарования. Во всяком своем плавании Банджо спал и видел, как бы очутиться в этой гавани матросских грез. И наконец, поскольку желанная возможность всё никак не предоставлялась, он создал ее сам.
После всеобщей демобилизации Банджо вернули в Канаду. Оттуда он перебрался в Штаты; где только не работал. И вот тянул он лямку на каком-то заводе, как вдруг охватил его прежний зуд, жажда настоящих, глубинных перемен, и он изобрел неслыханный план – план самодепортации.
Иные его товарищи-рабочие, въехавшие в Штаты нелегально, рвали на себе волосы, когда их удавалось вычислить и принудить к депортации. Банджо, с его неугасимой охотой к перемене мест, само собой, считал их просто жалкими нытиками. Вот это рожи у них были, когда он взял да и сказал как ни в чем не бывало, что он не американец, – прямо как громом поразило. Всё в нем – акцент, мимика, манера – так и голосило: южные штаты! южные штаты! Но Банджо знай себе твердил, что по рождению он как есть иностранец. Да и служил-то он в канадской армии… Эти его откровения начальству, как ни крути, пришлось взять на заметку.
У сотрудников иммиграционной службы Банджо прослыл выдающейся личностью. Им нравилось его общество, нравились голос, речь, пестрящая афроамериканизмами. Их восхищал и тот метод, который он избрал, чтобы вновь отправиться путешествовать. (Для них это была, скорее, эдакая хитросплетенная хохма – Банджо никогда в жизни не сумел бы убедить ни единого американца, тем более бывавшего на Юге, что сам он не американец.) Метод был достаточно необычен, чтобы растормошить их воображение, совершенно усыпленное проделками заурядных дезертиров и безбилетников. Чиновники подтрунивали над Банджо, допытывались, что он будет делать в Европе, если не говорит ни на одном языке, кроме как на чистейшем американском. Впрочем, по их поведению видно было: у них нет сомнений, что Банджо уж как-нибудь да устроится, причем где угодно. Ему выпал шанс подзаработать по другую сторону океана, и они видели, как опасения и надежда боролись в нем, когда он подписывал контракт с грузовым судном – судном, на котором и предстояло ему в конце концов прибыть в Марсель.
Корабль Банджо был самый что ни на есть простецкий. До такой степени, что прошло четыре месяца и девятнадцать дней, прежде чем, пробравшись по Панамскому каналу к Новой Зеландии и Австралии, обойдя кругом весь остров-континент и оттащив груз на север вдоль африканского побережья, грязная натруженная «старуха» дотащилась наконец до марсельского порта.
В Марселе у Банджо не было ничего – ни где приклонить голову, ни чем заняться; внятного плана действий не было тоже. Только одно: сам порт, рассказы о котором моряки передавали из уст в уста, – чудесный, опасный, пленительный, огромный, открытый всем ветрам порт. Всё чего он хотел – до него добраться.
С Банджо рассчитались во франках, и когда он разменял пачку сэкономленных в
Банджо прикупил себе новый костюм, модные туфли и броское кашне. Американская одежда у него тоже была вполне себе ничего, но ему хотелось принарядиться в стиле provencal.
Чутье повело его в сторону Канавы, и там он, само собой, нашел девицу. А девица подыскала им комнату. Всей душой упивался Банджо этим местом – всем его бытованием, суетливым мельтешением вкруг набрякшего, сумрачного здания Мэрии, нависавшего над набережной, где рыба и овощи, девки и безусые жиголо, кошки, беспородные псы, залежи всякого старья – всё сливалось в бурлящее, смрадное и склизкое месиво.
Чудесный Марсель, его Марсель! Чудеснее любых рассказов. На здешнюю жизнь и на девицу Банджо с бесконечной щедростью растрачивал и самого себя, и собственные средства. Когда всё это исчерпалось, девица его бросила.
Теперь во всём он ощущал легкость: в карманах, в гардеробе (тут облегчению немало способствовал ломбард), в мыслях; всё виделось ему легким – и сносилось всё легко.
Всякое новое место, всякое новое явление Банджо было свойственно воспринимать на первых порах с горячечной, полубезумной, запойной безоглядностью. Он был из тех людей, которые, даже если не пили ни капли, никогда не бывают трезвы. И вот теперь в его уме снова и снова пропевались первые исступленные, лихорадочные марсельские дни, ходили и ходили по кругу. Тускло освещенные кривые улочки, громоздящиеся друг на друга серые и сырые дома, разнузданное многоцветье кричащих вывесок. Несгибаемо-навязчивые гиды-полукровки с глазами-бусинками; старые ведьмы, что стоят у дверей, словно заправляющие оргией скелеты, и с мертвяцкими улыбками, мертвяцкой приманчивостью привечают дрожащим говорком всякого, кто отважится войти. Голова его превратилась в балаган, в цирк, по арене которого носилось кругами всё и вся.
В бистро, куда привел его Мальти, Банджо никогда не бывал. Тут имелась пианола и у задней стенки – площадка для танцев. Для тех обитателей пляжа, что говорили по-английски, это было обычное место встречи. Если ночь заставала их в Старом порту, то после часа-другого постреливания мелочи на Бомжатнике они заявлялись сюда поживиться красным вином и бутербродами с колбасой. Когда же аппетиты были биты – плюхались вповалку в комнате наверху.
Кок-мулат с корабля «Экспорт Лайнс» примостился между парнем неопределенной негроидной наружности и какой-то девицей. Перед ними стояли две бутылки вина и склянка с пивом. Кок подозвал Мальти и Банджо к столу и заказал еще вина. Гурьбой танцевали местные канавные девицы и молодые сутенеры. Одна из девушек попросила Банджо сыграть. Другая позвала мулата танцевать. Банджо забренчал «А вот и да, это моя крошка». Но как только он доиграл, девушка завела пианолу. Для этого маленького, тесного, шумного зальчика звучание банджо было слишком тихим. В пляс пустились все.
Банджо отложил инструмент. «Что толку сотрясать воздух. Чтобы наставить этих ребят на путь истинный, нужен целый оркестр», – добродушно подумал он. Да он и не прочь замутить в этом городе что-нибудь эдакое. «Ого! Да ведь это мысль. Как есть „Квартет Эдисона“. В нынешнем мире американский негр – потеха публике номер один. Ему везде рады. Только бы собрать в кучку тех из здешних побирушек, кто на чем-нибудь да играет, – и мы задали бы им настоящей ниггерской музыки. Тогда бы я действительно славно устроился на этой чудненькой помойке и вообще в ус не дул. Вот где ниггера из плоти и крови вроде меня ждет успех; никакого тебе дзиньканья по забегаловкам, никаких кривляний со шляпой ради паршивого су».