Банджо

Джи-Джи и Дону, в память о мансардах и высоких потолках.

Мальчика звали Август. Он подтянул свои длинные, поношенные штаны, которые получил совсем недавно, и вышел из деревянной уборной. Уборная была чисто прибрана и покрашена известкой. Перед дверью стояла прикрывающая ее от посторонних взглядов сетчатая загородка. Мальчику было всего семь лет. Его мысли были полностью заняты праздником — был день Благодарения. Из сарая доносился голос отца, который приговаривал что-то ласковое и бессвязное, занимаясь починкой инструментов. В кухне гремели кастрюлями и посудой мать и сестра Кейт — они были заняты приготовлением

Настроение было такое, какое бывает, когда просыпаешься утром и знаешь, что родители уже встали; светит солнце; под тяжелым одеялом тепло; старшие братья, свернувшись калачиком, еще спят; они его пока не трогают — всяческие проделки, вспышки гнева и обиды еще впереди.

Иногда, сразу после утренней молитвы, братья начинали драться — зло, беспощадно. Но ночью в доме было холодно, а вечером все были слишком уставшими после дня работы на ферме. Холод и усталость действовали примиряюще.

Августу определили место посередине кровати — слева лежал Лютер, справа — Мартин, а меньшому досталась ничейная территория.

Утро было холодным и ясным, только далеко на западе, у горизонта, ворочалась серая туча, которая могла принести первый снег. Папа был рачительным хозяином — в полях все уже убрано, кукуруза сложена в амбаре, сено — в стогах, пшеница продана по хорошей цене. Джюб нарубил целую поленницу дров для печей. Большая бочка была полна угля для отопления. Мама уже аккуратно уложила в погребе картошку и капусту — каждый качан завернут в солому. В другом погребе, который служил убежищем во время ураганов, на полках стоят банки с зеленым горошком и помидорами домашней консервации. Из фруктов были запасены только дикие сливы — в их маленьком саду деревья были слишком молоды и еще не давали плодов; летом было слишком жарко, и деревья плохо росли.

— Или мы будем работать, или помрем, — говаривал отец; эти его слова можно было бы вписать в герб семьи Гилпинов. — Мы будем работать, посадим яблони — может быть, они вырастут, а может, и нет.

Но это слово — “работать” — означало нудный, тяжкий, бесконечный, механический труд.

Отец выучился фермерскому делу в штате Айова, мать родилась в Пенсильвании. Они были своего рода образцами трудолюбия, полностью посвятив себя приумножению, росту, приросту: старались увеличить урожайность, увеличить площадь земель, принадлежавших им, увеличить количество денег в банке, увеличить количество детей, увеличить количество голов скота и свиней, увеличить преданность великому создателю, Богу Приумножения всего, Который, к тому же, пожертвовал Своим Единственным Сыном.

Их наемный работник, Джюб, появился на ферме весной, когда отец готовил поля к посеву пшеницы.

— А ты христианин? — Таков был первый вопрос, который задал ему отец.

— Христианин, с головы до ног, — ответил Джюб.

— Мы лютеране, — сказал отец.

— Так точно, — сказал Джюб. — Я хороший работник и ем не с хозяевами, а на кухне.

— А ты не католик? — спросил отец, стараясь перехватить взгляд худощавого негра.

— Я баптист, — ответил Джюб, опустив глаза.

— Послушай, Джюб, — сказал отец, — здесь тебе не нужно прятать глаза. Ты свободный человек. Мой отец, между прочим, погиб, сражаясь за то, чтобы ты был свободен.

— Так точно. — Джюб перевел взгляд с земли на уровень колен отца. Его улыбка была широкой и уверенной. — А как вы, не против, если кой-когда я буду играть на своем банджо?

— А почему нет? Ничего худого я в этом не вижу — если, конечно, у тебя на это будет оставаться время.

— Там, где я раньше работал, хозяину не нравилось, когда я играл на банджо.

— Я не из тех, которые считают, что кроме работы ничего не существует. Можно и поиграть немного, — сказал отец. — Но я и не считаю, что можно только играть и не работать. Ты можешь приступать к работе прямо сейчас.

Август (которого все называли “Гэс”), выйдя из уборной, отправился в коровник. Там было полутемно; Джюб сидел на низком табурете, прислонив черный лоб к черно-желтому боку коровы. Человек и корова слились в такой гармонии духа, цвета и формы, что казались неразделимыми. Двигались лишь руки Джюба, худые и быстрые; молоко с характерным шумом струями ударяло в блестящее жестяное ведро, которое было зажато между костлявыми коленями батрака.

Гэс стоял неподвижно и молчаливо наблюдал за тем, как этот худой негр совершал свой ритуал в желтоватой полутьме хлева; мальчика восхищали его проворные руки, ритм их движения, его черная кожа, его звучное мурлыканье. Очередное ведро наполнилось пенистым молоком, соски на вымени обмякли под пальцами с блестящей кожей, которые так легко умели перебирать струны банджо. Высокий негр встал с табуретки и выпрямился во весь свой рост, погладил коровий бок левой рукой, держа в правой полное ведро, и пробормотал:

— Спасибочко тебе, Шеба, за молочко.

Потом отпустил корову из стойла и пошел относить молоко в подвал дома, где мать или Кейти пропустят его через сепаратор.

— Джюб, — остановил его мальчик.

Негр, остановившись, повернулся к Гэсу; его глаза напоминали полированное черное дерево и белый фарфор.

— Это ты, Гэс?

— Так точно, — сказал мальчик. — Я не подглядывал, просто смотрел.

— Ясное дело, не подглядывал. Мне это не мешает.

— Вот смотрю на тебя и думаю: Джюб любит работу. Это так, Джюб?

Негр рассмеялся:

— Вся моя жизнь — работа. Может быть, я скоро пойду бренчать на своем банджо, но знаешь, жизнь — это работа, а работа — это жизнь. Так говорит хозяин, ну, или что-то вроде того.

Они пошли к дому вместе. Гэс спросил:

— А почему ты не ходишь вместе с нами в церковь?

— Ну, потому что ближайшая церковь пятидесятников-баптистов, в которую я мог бы ходить, аж в Ка-Эс.

— Где это “Ка-Эс”?

— Это Канзас-Сити, есть такой город, далеко отсюда.

Высокий негр остановился у лестницы, держа в каждой руке по ведру, наполненному золотисто-белым молоком. И мальчик, повинуясь какому-то внутреннему позыву, прикоснулся пальцами к запястью Джюба, пытаясь таким образом выразить свои чувства.

Негр снова рассмеялся, сверкнув всеми белыми зубами:

— Ты тоже мне нравишься, Гэс. Мне с тобой общаться приятнее, чем со старушкой Шебой.

— Август! — позвала мать. — Иди в дом, надевай пиджак! Август! Мы уходим!

Кейти уже успела натаскать в повозку мешки, набитые сеном, которые должны были смягчать тряску. Отец сидел на передке, натягивая вожжи и удерживая лошадей, беспокойно переступающих с ноги на ногу. Мать собрала весь свой выводок и рассадила в повозке.

Ее лицо, которое она не прятала от летнего солнца и постоянного ветра, было загорелым и обветренным; ладони были в мозолях, твердых, как кость. Но суровости в ней не было, и если ей приходилось принуждать детей сделать то или другое, то делала она это мягко.