Банкир

Катериничев Петр Владимирович

— Жизнь — дерьмо.

Нелли достала из холодильника графин, разлила водку в хрустальные лафитники.

— Э-эх, крепка Советская власть. Была. — Бойко подцепил на вилку кусок ветчины, отправил в рот. Нелли свою порцию выпила наполовину, мелкими глоточками. — И как вы, девки, эту дрянь сквозь зубы цедите — никогда не пойму, — откомментировал Саша.

— То-то и оно. Для вас, мужиков, результат важен: ухнул, и чтоб по шарам накатило, да враз. А для нас — процесс. Вот и в любви тако же. Какие мужики это разумеют, у них

все складывается, а которые с маху все почитают — гуляет от них баба. Вот тот мужик и слоняется бобылем. Так-то.

— Нель, поздно меня воспитывать.

— А тебя и двадцать лет назад поздно было. Такой народился. Так во что влез-то, соколик?

— По мне разве не видно?

— Видно-то видно, а не отсиживаться пришел. Побили тебя, а не убили — знать, глаза злые. На кого ножик точишь?

— Знал бы — уже клинок обтирал.

— Вот оно как. Значит, поучаствовал.

— Где?

— Ты что, за дуру меня держишь? — ухмыльнулась Нелька. — В «Альбатрос» как раз сорока на хвосте принесла под утречко.

— Что принесла?

— Три пера и ма-а-аленькую хворостинку. Кончай несознанку лепить и целку из себя строить…

— Нель! Давай дело говори!

— Ба-а-а… — озадаченно протянула женщина, вглядевшись в него. — А ты и впрямь не в курсах нонешних валют… А где ж тогда тебя поцеловало?

— Где-где, в…

— Намек поняла, можешь не развивать. Короче: шепнули Семенычу, что за «Альбатросом» приглядывает, чтобы все на время тише воды сидели. Разборка какая-то вышла в особняке, из тех, что за Веселой сопкой… Огонь-полымя, и трупов ноль. Хотя пули, видать, посвистали, что соловьи…

— А кто шепнул?

— Конь в пальто. И погоны на нем.

— А-а-а…

— И еще: менты эту разборку тихим сапом спустили: трупов нет, так и дела нет — кому такие тухлые «глухари» нужны. Но сидеть нам до поры-времени велено смирнехонько: уж больно непонятка крутая там выходит. А в наши времена повременить и переждать — милое дело.

— Та-ак. Значит, была перестрелка, потом — пожар…

— Сказывали — все начисто выгорело, за пять минуточек.

— А соседи — что?

— Ты ж знаешь, особняки, они потому так и прозываются, что стоят особо, не кучно, да покой внутренний свой стерегут.

— Да у вас вроде домик доходный — в той стороне… Так ничего и не слыхали?

— Есть домик, нет ли, про то — никому не надо знать. А если кто что и слыхал — так я не выспрашивала. Разве что слух дошел: какие-то местные и сильно крутые в это дело заляпаны, а потому деловые перетерли быстренько и распоряжение такое вышло: тишком дышать и от этой поганой гнили подальше держаться, уж больно тухло…

Бойко налил еще рюмку, выпил с маху. Закурил.

— А теперь можно и я тебя спрошу, по старой дружбе…

— Валяй.

— У тебя все же фингал под глазом, у тебя пулевое… Если не там, то где?

— Нель, тебе бы в ФСБ работать!

— Мне своего хватает. Боишься — стукану кому? Сам знаешь, не из таких я…

— Так ведь работка у тебя больно занозистая — только ленивый не зацепит…

— Были соколики, цепляли. И меня, и девок… А только башку потерять — не целку, и все это разумеют добре… Это во-первых. А в-десятых — к нам ведь все обращаются, как взыграет: и братва, и ментура, и особисты… Против природы не попрешь, так-то! А потому мы — вроде как нейтральная территория, с общего молчаливого согласия, а то ведь у нас не публичный дом будет, прости Господи, а блядство сплошное! Уразумел?

— Угу. Ущучил. А что слышно — чей тот особняк был?

— А черт его знает.

— И что, никакие деловые не интересовались?

— Может, и пронюхивали, а им укорот дали, может — по согласию, малява какая была, — а только особняки за Веселым холмом приморские авторитетные не трогают. Знать — сила за ними. А уж какая — не нашего собачьего ума дело. — Женщина вздохнула, посмотрела сочувственно на Сашу:

— А ты, Сашок, уже и квелый совсем.

— Устал сильно. Нель… Я вздремну часик.

— Хоть десять.

— Может, и так. Только, Нель… Если пойдешь куда…

— Поняла, не дура. Только все ж поясни — тебя нет и не было или мы аж с позавчера ведем безвылазную семейственную жизнь?

— Нет и не было.

— Ладушки. Иди уже баиньки, призрак. А то прямо здесь заснешь. Или растворишься.

— Ага.

— Только… Постель-то у меня одна. Или ты на кушетке?

— Поместимся.

— Я как знала — только перестелила.

— Было после кого?

— Не-а. Но ты же знаешь, я на чистоте повернутая малость, как мамаша моя покойная. А вообще — не сомневайся, девчонка я чистая… Даром что работа такая.

— Кто на что учился.

Прошли в спальню. Нелли распустила волосы, сбросила халат, стоя к нему спиной. Обернулась:

— А ты не такой уж и уставший… — Подошла, провела по волосам. — Знаешь… А я по тебе скучаю… Всегда… Давно, еще со школы… Сколько годков-то улетело, а?..

— Чего считать, когда той жизни — всего триста лет…

— И все — наши, — прошептала она, закрывая глаза Правда?

— Правда.

Саша проснулся оттого, что включили свет. Тихо, стараясь не шуметь, медленно потянул руку под подушку, словно поворачиваясь во сне, нащупал ребристую рукоять пистолета…

— Ну ты еще шмальни меня спросонок, вот она, девки скажут, настоящая любовь!

Саша разом сел на кровати:

— Сколько я проспал?

— Десять часов, как одну копеечку. Мужик сказал — мужик сделал.

Одиннадцатый час теперь. Вечера.

— Вечера?

— Ну так. Правда, сама виновата — тебя совсем замаяла… — Нелли подошла, сбросила с него рывком одеяло, округлила глаза. — Ух ты, он у тебя прямо как часовой! Солдат спит — а он службу несет… Чудеса!

— Это у меня нервное.