Барчестерские башни

Троллоп Энтони

Прежде мистер Торн был любителем охоты, хотя и знал меру в своем увлечении. До великого падения внутренней английской политики он как мог поддерживал охоту графства. Он охранял дичь так строго, что в приходе Св. Юолда не осталось места ни гусям, ни индейкам. Он оберегал вересковые заросли старательнее, нежели посадки дубов и лиственниц. Он лелеял своих лисиц заботливее, чем овец. И больше всего охотники любили встречаться в Уллаторне: нигде с таким гостеприимством двери конюшен не распахивались перед лошадьми дальних соседей; никто больше мистера Торна не говорил, не писал и не делал для поддержания этого института. Теория протекционизма находила такое отличное воплощение в практике охоты графства! Но когда наступило великое крушение, когда благородный начальник барсетширской охоты поддержал в палате лордов ренегата-министра и подло пожертвовал истиной, прямодушием, друзьями и честью ради ордена Подвязки, тогда мистер Торн отказался от охоты. Он не расчистил

вересковые заросли, ибо так джентльмены не поступают. Он не истребил своих лисиц, ибо, согласно его взглядам, это было бы равносильно убийству. Он не запрещал охоту на своей земле, ибо это было бы нарушением неписаного кодекса. Но он уезжал из Уллаторна каждый раз, когда там назначался сбор охоты, оставил свои охотничьи угодья на волю судьбы и отказывался вынуть свою розовую куртку из шкафа или вывести своих гунтеров из конюшни. Так продолжалось два года, а потом он постепенно смягчился. Как-то он словно случайно подъехал к месту сбора охоты, одетый в охотничий костюм, затем явился пешком поглядеть на травлю в его любимых зарослях и согласился сесть на кобылу, которую случайно прогуливал там его конюх. Затем один из бессмертных пятидесяти трех убедил его на две недели присоединиться со своей сворой к охоте в другом конце графства, и так незаметно он вернулся к прежним привычкам. Но и в охоте, как и во всем другом, его поддерживало только ощущение мистического превосходства над теми, чью повседневную жизнь он как будто разделял.

В Уллаторне мистер Торн жил не один. У него была сестра, старше его на десять лет, которая разделяла все его пристрастия и предрассудки так бурно, что казалась карикатурой на него. Она ни при каких обстоятельствах не раскрыла бы литературного ежегодника, не допустила бы в свою гостиную журнала и не осквернила бы пальцев прикосновением хотя бы к клочку “Тайме”. Об Аддисоне, Свифте и Стиле она говорила, как о живых людях, считала Дефо самым знаменитым английским романистом и видела в Филдинге молодого, но многообещающего труженика на литературной ниве. В поэзии она знала столь поздних поэтов, как Драйден, и как-то раз даже согласилась прочесть “Похищение локона”, однако идеалом английской поэзии были для нее творения Спенсера. Излюбленным ее умопомешательством была генеалогия. Впрочем, все то, что обычно составляет гордость знатоков, она презирала. Гербы и девизы выводили ее из себя. Элфрид Уллаторнский без всякого девиза рассек пополам Джауфре де Бурга, а прадеду Уилфреда, великану Уллафриду, не понадобился герб для того, чтобы голыми руками швырнуть с башни своего замка родича подлого нормандского завоевателя. Все нынешние английские фамилии казались ей равно плебейскими: знатность она признавала лишь за Хенгистом, Хорсой и кое-кем из их современников. Она бывала довольна, только если удавалось забраться дальше саксов, и своих детей, будь у нее дети, она, несомненно, назвала бы древними британскими именами. Кое в чем она напоминала Ульрику Вальтера Скотта, и будь у нее привычка проклинать, она, несомненно, проклинала бы именем Мисты, Скогулы и Зернебока. Но, в отличие от Ульрики, она не дала осквернить себя нормандскими объятьями и никого не подстрекала к отцеубийству, а потому источник доброты не иссяк в ее груди. Поэтому она не проклинала, а благословляла — но на такой грубый саксонский лад, что никто, кроме ее работников, ее не понял бы.

Что до политики, то мисс Торн прониклась к ней глубочайшим отвращением из-за гнусных деяний, совершенных задолго до споров о хлебных законах, а потому общественная жизнь страны мало ее трогала. Брата она считала пылким юношей, который по молодости лет поддался демократизму. Но теперь, столкнувшись с бесчестностью бездушного мира, он, к счастью, образумился. Сама же она все еще не могла смириться с биллем о реформе и продолжала оплакивать слабость герцога Веллингтона, проявленную им в вопросе о правах католиков. Если бы ее спросили, кого, по ее мнению, королеве следовало взять в советники, она, наверное, назвала бы лорда Элдона; а если бы ей напомнили, что сей почтенный муж уже скончался и помочь нам не может, она со вздохом сказала бы, что ждать спасения мы можем только от мертвых.

В религии мисс Торн была чистейшей воды друидессой. Мы вовсе не хотим этим сказать, будто в наши просвещенные дни она совершала человеческие жертвоприношения или хотя бы отвергала церковь Христову. Она исповедовала христианскую религию, как смягченную форму веры ее предков, и всегда ссылалась на это, желая доказать, что она вовсе не против реформ, когда реформы полезны. Это была новейшая из реформ, какие она одобряла, поскольку считается, что британские дамы перестали краситься и обзавелись подобием юбок еще до дней святого Августина. Но мисс Торн не одобрила следующего шага на этом пути, когда женщины, сохранив юбки, вновь начали краситься.

Она была истой друидессой в том, что вечно оплакивала сама не зная какие перемены в своей церкви. Она иногда говорила и постоянно думала об исчезнувших добрых примерах, хотя, в чем состояли эти добрые

примеры, сказать не могла. Она воображала, что некогда существовала исчезнувшая ныне чистота нравов, что наши священники были благочестивы, а народ смиренен, хотя, боюсь, история тут с ней не согласится. Она говорила о Кранмере так, словно это был самый стойкий и прекраснодушный из мучеников, а о Елизавете так, словно единственной заботой этой королевы была чистота протестантской веры ее подданных. Было бы жестоко открыть ей глаза, но никто все равно не смог бы втолковать ей, что первый был угодливым попом, готовым на все, лишь бы сохранить свое место, а вторая — паписткой в сердце своем, при условии, что папой будет она сама.

И мисс Торн продолжала вздыхать и сожалеть, видя в божественном праве монархов основу основ золотого века, и в самой тайной глубине души лелеяла невысказанную надежду на реставрацию какого-нибудь Стюарта. У кого поднялась бы рука лишить ее сладости этих вздохов и радости тихих сожалений?

Ее наружность и туалеты были само совершенство, и она прекрасно это знала. Мисс Торн была изящной маленькой старушкой, щеки которой еще хранили розоватую свежесть юности. Она гордилась цветом своего лица и седыми волосами, которые мелкими кудряшками обрамляли ее лицо под элегантным кружевным чепцом (мысль о деньгах, которые мисс Торн тратила на кружева, терзала сердце бедной миссис Куиверфул, обремененной семью дочерьми). Она гордилась своими зубами, еще белыми и многочисленными, гордилась своими ясными веселыми глазами, гордилась своей упругой семенящей походкой и очень гордилась маленькими точеными ножками, которым она была обязана этой походкой. И еще она гордилась — чрезвычайно гордилась — тяжелыми шелковыми платьями, в которых, шурша, входила в свою гостиную.

Мы знаем, каков был обычай хозяйки Бранксома: в зале ее замка повесили свои щиты двадцать девять рыцарей. Привычки хозяйки Уллаторна были не столь воинственны, но требовали не меньших расходов. Она могла бы похвастать, что ее гардеробная хранит двадцать девять шелковых юбок, и каждая, будучи поставлена на пол, останется стоять! Двадцать девять щитов шотландских рыцарей были куда менее самостоятельны, а в случае нападения не послужили бы более надежной защитой. Мисс Торн в полном туалете была покрыта броней с головы до ног, а насколько могли судить простые смертные, она всегда была в полном туалете.

Своими богатыми одеждами мисс Торн не была обязана щедрости брата. Она располагала собственным кругленьким доходом, который распределялся между ее молодыми родственниками, портнихами и бедняками, причем последним доставалась самая большая доля. А потому понятно, что все эти маленькие чудачества не лишали ее любви ближних. Ее чудачества мы, кажется, перечислили все. Добродетели же ее слишком многочисленны и слишком скучны, чтобы их описывать.

Раз уж мы заговорили о Торнах, то следует сказать несколько слов о доме, в котором они жили. Это был не очень большой, не очень красивый, а по нынешним понятиям и не очень удобный дом, но те, кто любит своеобразные цвета и своеобразные украшения тюдоровской архитектуры, считали его подлинной жемчужиной. Мы осмеливаемся причислить себя к этим последним и пользуемся случаем, чтобы указать, насколько мало англичане осведомлены о шедеврах английской архитектуры. Развалины Колизея, флорентийскую Кампанилу, собор Св. Марка, Кельнский собор, Биржу и Нотр-Дам наши туристы знают как свои пять пальцев, но им неизвестны великолепные здания Уилтшира, Дорсетшира и Сомерсетшира. Многие прославленные путешественники, разбивавшие свои шатры у подножья Синая, даже не слышали о них. Так пусть же приедут и посмотрят!

Дом мистера Торна звался Уллаторном; два его крыла, построенные под прямым углом друг к другу, замыкали прямоугольный двор, который с двух других сторон огораживала массивная стена, футов в двадцать высотой. Она была сложена из тесаного камня — тесанного грубо, потрескавшегося и выщербленного, но зато того неповторимого золотисто-коричневого цвета, какой бывает только у трехсотлетнего лишайника. Верх стены украшали каменные шары того же цвета. Во двор вели ворота, но внушительные чугунные створки были так тяжелы, что их редко тревожили. От ворот по двору расходились две дорожки: левая кончалась у парадной двери в самом углу, а правая поворачивала к черному ходу в дальнем конце более длинного крыла.

Те, кто любит комфорт, конечно, восстанут на Уллаторн-Корт за то, что к его парадному крыльцу не может подъехать карета. Если вы хотите побывать в Уллаторне, прекрасная читательница, вам придется пройти через Двор пешком (или пересечь его в инвалидном кресле). Конные же экипажи останавливаются у чугунных ворот. Но это ничто по сравнению с тем ужасом, который ожидает вас дальше. Войдя через парадную дверь, не поражающую особым величием, вы оказываетесь прямо в столовой. “Как! Не в прихожей?” — воскликнет сибарит, привыкший ко всем удобствам нового времени. О нет, любезный сэр! Если вы посмотрите внимательнее, вы увидите перед собой подлинно английскую залу-прихожую, украшение старинных помещичьих домов, но, безусловно, не нынешнюю столовую.