Барчестерские башни
Шрифт:
— Я не хочу, чтобы она за него выходила,— ответил мистер Хардинг, совсем расстроившись.— Мне он не нравится, и я думаю, он будет плохим мужем. Но если Элинор за него все-таки выйдет, я не вижу, что тут будет позорного.
— Боже великий!— воскликнул доктор Грантли и отодвинулся в самый угол. Мистер Хардинг больше ничего не сказал, но начал наигрывать погребальную песню воображаемым смычком на воображаемой виолончели, которая вряд ли поместилась бы в карете, и продолжал играть этот мотив со всевозможными вариациями, пока они не прибыли в Пламстед.
Архидьякон меж тем предавался грустным размышлениям. До сих пор он всегда видел в тесте своего верного сторонника, хотя и знал, что боец он никуда не годный, ибо ему совсем чужд воинственный дух. Прежде он не боялся,
Собственно говоря, так оно и было. Мистер Хардинг питал к мистеру Слоупу неприязнь, на какую только была способна его мягкая натура. Если бы младшая дочь решила нарочно огорчить его своим вторым браком, никого удачнее мистера Слоупа она для этого выбрать не могла бы. Но, как часто повторял он себе теперь, какое право имеет он осуждать ее, если она не повинна ни в чем дурном? Если мистер Слоуп ей нравится, это ее дело. Правда, он не понимал, каким образом подобный человек мог понравиться столь умной, образованной, утонченной женщине с прекрасным вкусом. И он спросил себя: да полно, правда ли это?
О робкий человек! Самый кроткий, самый добрый, но и самый робкий из людей! Почему ты не можешь спросить ее прямо? Разве она не дочь твоих чресел, не дитя твоего сердца, не самое любимое существо на свете? Разве за долгие годы душевной близости ты не узнал ее искренности, чистосердечия и дочернего послушания? И все же, зная, чувствуя все это, ты продолжаешь блуждать впотьмах, слышишь, как о ней говорят в тоне, который ранит твое любящее сердце, и не встаешь на ее защиту!
Мистер Хардинг не верил раньше и не поверил теперь, что его дочь намерена выйти за мистера Слоупа, но он боялся сказать это вслух. Ведь если бы она все-таки поступила так, он отрезал бы себе путь к отступлению. Он от всей души желал следующего: во-первых, чтобы архидьякон ошибся в своих предположениях — он был бы рад твердо в это уверовать, но не решался; во-вторых, чтобы брак расстроился, если Элинор все-таки о нем думает; и в третьих, если она совсем потеряла голову и выйдет за Слоупа, он хотел оставить за собой возможность объявить, что у него нет причин порывать с ней.
Он хотел верить, что она и помыслить не может о подобном браке; он хотел показать, что нисколько в ней не сомневается, но, кроме того, если бы, к несчастью, он ошибся, он хотел иметь возможность говорить, что она была в своем праве.
Только любовь могла бы оправдать подобное слабодушие. И любовь его оправдывала. Мистер Хардинг мало походил на римлянина. Он не был бы в силах принести в жертву свою Лукрецию, даже если бы она осквернила себя, ответив “да” Тарквинию из епископского дворца. Он был бы счастлив, если бы Тарквиний потерпел неудачу, но в противном случае отец все равно не изгнал бы дочери из своего сердца, несмотря ни на какого Тарквиния.
Доктор Грантли обладал большой твердостью духа и вовсе не был лишен сердца. Он искренне любил свою жену, детей и друзей. Он любил тестя и готов был любить Элинор, если бы она встала в ряды его партии, если бы она была на его стороне, если бы она видела в Слоупах и Прауди врагов рода человеческого и признавала заслуги и добродетели Гвиннов и Эйрбинов. Он хотел быть уверенным в тех, кого допускал в свой дом и в свое сердце. Он чувствовал себя хорошо только в обществе, проникнутом духом верности высокой церкви, объединявшим всех его членов в некое тайное братство. Он не был ригористом и спокойно мирился со многими оттенками англиканского консерватизма, однако Слоупов и Прауди он не терпел.
Кроме того, он не
Вот так они оба, каждый несчастный по-своему, вернулись в Пламстед.
Было довольно поздно, и дамы уже ушли наверх переодеться перед обедом. Архидьякон и мистер Хардинг молча расстались в передней. Проходя мимо двери Элинор, мистер Хардинг постучался и отдал письмо. Архидьякон поспешил в свой удел, чтобы излить душу верной подруге жизни.
О беседе между супружеской спальней и туалетной тут рассказано не будет. Читатель, ныне уже хорошо знакомый с действующими лицами, может все прекрасно представить себе сам. Кроме того, суть этой беседы нетрудно было прочесть на челе миссис Грантли, когда она спустилась к обеду.
Элинор, взяв письмо из рук отца, не знала, от кого оно. Она забыла почерк мистера Слоупа, если когда-либо и видела его, а потому даже не вспомнила про капеллана, пока вертела письмо в руках,— все мы вертим письма, если не узнаем сразу по почерку или печатке, от кого они. Она сидела перед зеркалом, расчесывала волосы и то и дело вскакивала, чтобы поиграть с сыном, который ползал по кровати, всецело занимая внимание не только своей матери, но и ее горничной.
Наконец, вновь вернувшись к туалетному столику, Элинор сломала печать и увидела внизу листка подпись мистера Слоупа. Она удивилась, потом рассердилась, а потом встревожилась. Когда же она начала читать, в ней пробудился интерес. Известие о том, что все препятствия к возвращению ее отца в богадельню как будто устранены, очень ее обрадовало, и она не заметила, каким сладким языком это ей сообщалось. Она поняла только, что ее просят передать отцу приятную новость, и не подумала о том, что молодому неженатому священнику не следовало обращаться к ней с подобным поручением. Наоборот, она почувствовала к мистеру Слоупу благодарность, и ей захотелось поскорее одеться и побежать к отцу. Затем она дошла до упоминания о ее собственных благочестивых трудах и сказала в сердце своем, что мистер Слоуп — напыщенный осел. После этого она оскорбилась, что ее мальчик назван милым дружочком мистера Слоупа — он был только ее милым дружочком, и ничьим больше; и, уж во всяком случае, не милым дружочком чужих и неприятных людей вроде мистера Слоупа. В заключение она добралась до кудрей и брезгливо поморщилась. Она взглянула в зеркало и увидела эти кудри — несомненно, длинные, шелковистые и очень красивые. Не стану отрицать, она знала, что они такие, однако теперь она на них разгневалась и продолжала расчесывать их сердито и небрежно. Письмо она гневно смяла и без размышлений решила не показывать его отцу, а только сообщить содержание. Потом она, чтобы успокоиться, еще поиграла с сыном, попросила горничную застегнуть ей платье и спустилась вниз.
Но, сбегая по ступенькам, она вдруг поняла, что оказалась в трудном положении. Не сказать отцу про новости о богадельне она не могла — но как признаться в присутствии супругов Грантли, что она получила письмо от мистера Слоупа? Ее отец уже спустился вниз — она слышала, как он прошел по коридору. Поэтому она решила отвести его в сторону и рассказать о полученном известии. Бедная девочка! Она и не подозревала, какое суровое осуждение уже вызвало это письмо!
Когда она вошла в гостиную, все общество, включая мистера Эйрбина, уже собралось там, и все общество выглядело весьма угрюмо и кисло. Барышни тихо сидели в сторонке, словно догадываясь, что произошла какая-то беда. Даже мистер Эйрбин был мрачен и молчалив. Элинор не видела его с завтрака. Весь день он провел в своем приходе, и естественно было бы ждать, что он расскажет, как идут там дела. Но ничего подобного — он оставался мрачным и молчаливым. Они все были мрачны и молчаливы. Элинор догадывалась, что разговор шел о ней, и у нее защемило сердце при мысли о мистере Слоупе и его письме. Было ясно, что поговорить с отцом наедине ей пока не удастся.