Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Шрифт:
Тата сказал, что слышал эту песню ещё в молодости, потому что Робсон пел её в одном довоенном фильме, но всех слов тата не помнил. Помнил только начало:
OU MAI BEIBI, MAI K"O"OLIHEEDID BEIBI, AI SING JU FAAST ASLIIP "AND LAAV JU S"OUUU "A"AS AI SII–II–IING.И
В самом конце надо было петь так низко, что я не смогла петь вместе с татой, хотя там и нашлось одно понятное мне слово: «Лалла-лалла-лалла-пай!» Прижав подбородок к груди, я попыталась выдавить из себя очень низко это «пай», но тата рассмеялся и сказал:
— Теперь быстренько — зажмурить глаза и спать! Иначе Пол Робсон о-очень рассердится! Придумай, что ты хочешь увидеть во сне, ладно?
Я была уверена, что Робсон не станет на меня сердиться, потому что я отложила для него разные лакомства, пусть только приезжает к нам и пусть съест ВСЕ три пачки какао в один присест!
Сначала я надеялась, что тётя Анне отошлёт заготовленные мною продукты негритянскому певцу по почте, она ведь часто таскала в почтовую контору фанерные ящички — посылки дяде Эйно в Сибирь. Но, услыхав мою просьбу, тётя только ухмыльнулась, заметив при этом, что с этим делом мне надо подождать, и если Робсон переедет в Россию, тогда и его сошлют в лагерь для заключённых, вот тут мы и начнём отправлять ему посылки. Но, несмотря на эти слова, я всё равно хранила собранные для певца продукты вместе с коробкой припасов на случай войны на нижней полке прикроватной тумбочки: легко будет взять, когда измученному и притеснённому Робсону случится приехать к нам. Пусть себе ест да поёт!
Прикрыв глаза уголком одеяла, я принялась придумывать, что бы такое увидеть во сне, и решила, что это могли бы быть мама, тата и Поль Робсон. И, конечно, Плыкс, а как же… А заокеанских агрессоров и дядек из энкавэдэ решила отослать в сновидения тёти Анне, уж она-то укажет им их место.
На закорках
Наконец наступил день, когда у таты нашлось время подумать об устройстве песочницы во дворе.
— Сделаем забег или пойдём просто так? — спросил тата, когда мы вышли из дома, направляясь на лесопилку.
— Если Затопек победит, можно и забег, — схитрила я, зная, как тате нравится бегать. По игре он был Пааво Нурми, и эта игра иногда выходила у него так хорошо, что про меня — Эмиля Затопека — он во время победного забега совсем забывал. В эти минуты он чувствовал себя опять хорошим спортсменом, как в молодости. Тётя Анне часто говорила о тате: «Твой отец пробегает всё то время, которое отведено для срочных дел».
Я не имела ничего против, если он пробегает время для срочных дел, но безнадежно трусить следом за татой не нравилось нисколечко.
— Сделаем так, что пробежим до свистуличных кустов, — предложила я подходящее для меня расстояние.
Настоящее название этих кустов на самом деле другое, но я поначалу всё время забывала его, и однажды тата с приятелями очень потешались, когда я нечаянно назвала кустарник с жёлтыми цветами «какацией», а не «акацией», поэтому для надежности я стала называть их просто «свистуличными». Ограда из этих кустов тянулась вокруг лужайки перед школой, и цветы на них были так себе — ничего особенного, обычные жёлтые мелкие кудряшки. Но эти цветы быстро превращаются в маленькие зелёные стручки, и из них можно делать свистульки. Прима! Отламываешь кончик стручка, вскрываешь край и выбрасываешь маленькие зелёные горошинки — есть их невозможно: очень они горькие, затем берёшь в рот необломанный конец стручка и дуешь. Сначала слышится только «хык-хык-хык», как икота, но если дуть подольше, стручок издаёт этакий гудящий свист: «Вхьюю-юю-юю!» Так что идти по просёлочной дороге, посвистывая, — одно удовольствие.
Тата сам научил меня делать эти свистульки, но когда я стала мастером в этом деле, он вскоре начал морщить нос, потом качать головой, наконец, совсем рассердился и велел немедленно прекратить свист, иначе у него из ушей моча брызнет. Обманывал — ни единого брызга не вылетело из его ушей!
На сей раз Затопек выиграл забег и в награду заслужил право проделать путь до лесопилки на закорках у Пааво Нурми. Мы уже были у моста, когда до меня дошло, что, похоже, тата взял меня на закорки как раз для того, чтобы я не смогла сорвать стручки с кустов. Ну и хитрый этот Пааво Нурми!
Тата утром ходил в школу звонить адвокату и услыхал от него, что вчерашнее письмо вовсе не имеет значения — на первое прошение о помиловании Москва обычно всегда отвечает «нет».
— Симон Левин — мудрый юрист, — сказал тата. — Евреи вообще мудрые, давно известно, они этот судебный механизм они знают! В пятницу поеду к нему, и мы пошлём в Москву новое прошение о помиловании! Мы это так не оставим, верно, дочка?
— Уг-гу! — серьёзно промычала я, покивав, хотя не очень-то поняла, что сказал тата.
Ни одного еврея и ни одного юриста я никогда не видела ни в жизни, ни в книжках, да и не могла вообще припомнить, чтобы слышала слова «еврей» и «юрист» по радио. Москву, конечно, знал всякий, кто не был совсем глухим и слушал радио: Москва была столицей столиц, наша честь, гордость и город-герой. И слать в такую столицу прошение о помиловании, по-моему, вполне годилось. Но казалось, будто тата сказал всё то не столько мне, а больше как бы себе самому. Из разговоров взрослых я поняла, что Симон Левин — это тот дяденька, который сказал русским, что мама хороший человек и должна сразу вернуться домой. И чтобы он сказал это яснее, тёти то и дело собирали деньги. Но как бы там ни было, от упоминания о Симоне Левине настроение таты настолько повысилось, что он твердо решил принести с лесопилки от дяди Артура доски, чтобы сделать для меня песочницу.
Когда тата, перекрикивая грохот и визг пилы, прокричал свою просьбу дяде Артуру на ухо, тот крикнул в ответ: «Можно, почему же нельзя», нажал на большую красную кнопку, и пила заглохла.
— Небось, жуткой спешки с этими обрезками досок у тебя нет? — спросил дядя Артур уже нормальным голосом. — Видишь ли, у меня строгий приказ закончить со строительными материалами для дома одного важного деятеля, но мне осталось совсем немного! Сделаем пока небольшой перекур, у меня ещё капля пивка в бидончике найдётся.