Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Шрифт:
— Да, выговор у него немного натужный, если подумать, — счёл дядя Артур. — Не знаю, что сказал бы Альфред, если бы услыхал, что здесь распиливают доски для лауреата Сталинской премии… Ну, если бы доски для гроба, тогда ладно, но тут материала на целый домище! Чёрт подери! Каждое утро, когда прихожу сюда, испытываю такое странное чувство, будто Альфред и Мария с детьми дома… Олли, самый младшенький, был совсем крохой, когда их увезли.
— Да, тогда, в сорок девятом, выслали в Сибирь всех — и слабосильных младенцев, и немощных стариков… Моей тёще было восемьдесят четыре…
— Скажи-ка, Феликс, эти коммунисты — они вообще-то люди? А вдруг они какие-то
Тата махнул рукой и не произнёс ни звука.
— Пойдём-ка пропустим брёвна этого писателя через пилу, — сказал дядя Артур. — Покончим с этим делом — и всё! Работа есть работа, и деньги уже в кармане, чего тянуть. Так посмотреть — этот премированный с виду нормальный мужик, только вытирание рук одеколоном выглядело малость потешно… Может, он боится рук эстонских работяг, а? Но, знаешь, у меня сейчас такое говённое чувство, что надо маленько поработать, иначе не пройдёт. — Дядя Артур тряхнул головой, словно отгоняя от нее мух. — А как подумаешь, что мою сестру и её мужа увезли вместе с детьми в сибирский ад в вагоне для скота, а всяких прихлебателей Сталина привезли жить в Эстонию, так пропадает всякая охота жить…
Пилу опять с грохотом запустили, и я, скучая, бродила между штабелями досок… Оказалось, дрезина вовсе не для весёлого катания: закреплённые на ней бревна двигались под большую пилораму, раздавался громкий визг, летели опилки, и из бревен получались красивые желтоватые доски.
Вдруг я придумала, что могу приятно прокатиться, сидя верхом на брёвнах. Конечно, надо будет соскочить, прежде чем бревна окажутся в пилораме, потому что ведь из маленького ребёнка нельзя делать доски! Было просто здорово под жуткий грохот ехать верхом на бревне, распевая: тра-та-та… Но во время одной поездки ремешок моей сандальки зацепился за какой-то крючок дрезины. Я дергала изо всех сил, но ремешок был крепкий, а крючок ещё крепче. Бревно рывками двигалось к пилораме. Рывок, ещё рывок! Я дергала ногу изо всех сил, но бедняга К'oта, моя левая нога, вместе с сандалькой была словно прикована к дрезине.
Тата и дядя Артур возились по другую сторону пилорамы… Не знаю, какое выражение было бы на их лицах, если бы они увидели меня распиленной на доски. А пила всё приближалась…
— Папа, помоги! — завопила я изо всех сил. Положение было такое ужасное, что я почему-то назвала тату папой, как это делают все другие дети. — Папа! Тата! Ма-ма! Мамочка! Помогите!
Тата стоял, нагнувшись к доскам. Наконец, сквозь визг пилы он услыхал мой отчаянный вопль, выпрямился и бросился ко мне, крича:
— Атс! Останови! Быстро! Ребёнок едет под пилу!
— Дай, я тебя сниму! — крикнул он, ухватившись за меня, но сразу заметил зацепившийся за крючок ремешок сандальки и резко рванул. Ремешок треснул. Пострадавшая сандалька осталась висеть на крючке, а я прижалась к груди таты.
Пила успела остановиться до того, как сандалька застряла. Дядя Артур вовремя нажал на правильную кнопку и поспешил к нам.
— Ох, господи! — охал тата, и лицо у него было белее мела. — Чёрт побери! Ты цела? — спросил он, осматривая мои ноги и руки.
— На сей раз повезло! — Дядя Артур покачал головой. — Вот тебе и Сталинская премия!
— Совсем новые сандальки! Сандалька Н'oги цела, а К'oте придётся теперь идти босой! — пожаловалась я на ухо тате.
— К'oта? Какая ещё К'oта? Ах, К'oта!
Лицо таты опять стало нормального человеческого цвета.
— Знаешь, что… — тата подыскивал слова. — Тебя следовало бы теперь хорошенько выпороть… вместе с твоими Н'oги и К'oтой!
Вот так! Сам разорвал ремешок сандальки и ещё хочет меня выпороть! Я чуть не заревела.
— Пойдём лучше домой, — плаксиво клянчила я. — Я могу сегодня и поспать после обеда, если хочешь. Честное слово!
Тата посмотрел на меня с усмешкой:
— Похоже Пааво Нурми опять придётся тащить Эмиля Затопека домой на закорках?
А что ему оставалось!
Доски для песочницы он в очередной раз не принёс. Ладно, песочница не волк, в лес не убежит!
Товарищ ребёнок и летние каникулы
Пора летних каникул всегда была приятной.
У таты теперь было для меня гораздо больше времени, хотя по утрам он должен дежурить в школе у телефона. Но это мелочи, потому что летом по утрам светло и солнечно, и мои страхи, боязнь чёрных дядек растворялись в этом свете и полностью улетучивались.
Утром по радио передавали бодрые детские передачи, и детский хор Дворца пионеров разучивал всё время новые песни, одну красивее другой. Некоторые из них запоминались буквально сами. Например, такая: «Солнце лес позолотит, птичья песня там звучит, пионеры бодро в ногу по лесной идут дороге». А самой бодрой была такая: «Пока я юный пионер, потом я буду инженер, и буду я специалист, строитель жизни, коммунист!»
Но у некоторых песен с хорошими мелодиями слова были для меня слишком сложными. Я очень хотела выучить одну мрачную и угрожающую песню, которую пели Карл и Георг Отсы [4] , потому что этой песней можно было бы путать мерзкого следователя Варрика, который велел молодым русским парням увезти мою маму, а потом ещё и сам приходил рыться в наших вещах и гонялся за мной. Но как раз слова этой песни влетали в одно моё ухо и сразу вылетали из другого. Запомнилось лишь одно место: «Мы все за мир! Клятву дают народы! Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы! Реют знамёна свободы!» Красивые песни вызывали злобу у этого жуткого типа, но к словам песни о свободе он наверняка бы прислушался.
4
Карл Отс — оперный певец, отец знаменитого эстонского певца Георга Отса.
Когда я рассказала об этом тате, он грустно улыбнулся. Он считал, что лучше мне не заговаривать с этим следователем, если он опять появится. Но если я никак не могу обойтись без пения, то самое подходящее — исполнять чёрным дядькам грузинскую песню «Сулико».
«Сулико» я пела чуть ли не каждый день вместе с мужским хором, и слова этой песни помнила хорошо: «Я могилу милой искал, но её найти нелегко. Долго я томи-и-ился и страдал — где же ты моя Сулико?»
Эта песня нравилась и Сирке. На моё заунывное пение она задирала морду кверху и начинала подвывать. К сожалению, гончая совсем не придерживалась мелодии, зато голос у неё был высокий и сильный. Плыкс-Поэнг смотрел на мать почтительно и тоже поскуливал. В одно прекрасное утро, когда мы вместе с Сиркой и мужским хором как раз распевали «Сулико», кто-то попытался помешать нашему концерту, постучав в дверь.