Бархатный путь
Шрифт:
Помню в 1952 году побывал я у неё — опять же вместе с Гитовичем — в доме на улице Красной конницы. Разговор у Анны Андреевны и Александра Ильича шёл, как мне помнится, о китайской поэзии и о переводах с китайского. Потом, когда зашла речь о поэзии я сказал, что в Пастернака мне дороже всего его стихотворение «Как в пулю сажают вторую полю...», но Мандельштам — в целом — мне ещё дороже, ибо во всех его стихах, явно или подспудно, неизменно чувствуется питерская интонация. Выслушав, Анна Андреевна молвила, что это хорошо, когда человек (в данном случае — я) любит свой город, но всё-таки в таком моем топографическом подходе кроется недооценка творчества обоих поэтов. Ведь каждый из них несёт в себе свой мир,
Однажды я был у Ахматовой и в Фонтанном доме, и тамошняя её квартира запомнилась мне каким-то стойким неуютом, да и год был неуютный. Здесь же, на улице Красной конницы, жильё её показалось мне более обжитым, ощущалась более прочная налаженность быта. И вот когда мы с Александром Ильичом собрались уходить, я, желая сделать хозяйке приятное, указал рукой на потолок комнаты, где по штукатурке вились какие-то незатейливые лепные узоры, и заявил, что это — настоящая петербургская квартира.
— Да, — задумчиво согласилась Анна Андреевна, — ведь когда-то здесь жили петербургские извозчики.
Она сумела вместить в эту короткую фразу и грусть, и силу своего гордого сопротивления неправедной судьбе, и лёгкую, беззлобную иронию по отношению ко мне, к моему неуклюжему комплименту.
...В другой раз Анна Андреевна «подкусила» меня построже и пообиднее. То было летом 1959 года, когда она жила в комаровском Доме творчества и отдельный литфондовский домик ещё не был ей выделен. Тем летом я однажды в саду возле столовой спросил её, зачем это она сказала о Блоке, что он «трагический тенор эпохи», ведь слово «тенор» не очень-то ему подходит.
— Это мне уже многие говорили, — спокойно, констатирующе ответила она. Ответила вроде бы без обиды, но по каким-то тончайшим звуковым колебаниям я понял, что этот вопрос ей неприятен и под «многими» она подразумевает людей, не шибко разбирающихся в её поэзии. Тут я должен признаться, что и поныне мне кажется, что слово «тенор» не раскрывает творческого величия Блока.
Но были в Доме творчества разговоры и более приятные для меня, и более длительные, нежели тот, о Блоке. Один из них довольно чётко запечатлелся в моей памяти. Однажды я стал доказывать Анне Андреевне, что Бенедиктов — поэт, недооценённый его современниками, да и наше время его мало знают, и плохо понимают. А ведь он, ежели вдуматься и вчитаться, был предшественником символизма. И даже более того: он сумел, так сказать, перепрыгнуть через символизм, в его стихах есть какая-то инфернальность, роднящая его с нашим нынешним днём.
В ответ на это Ахматова высказалась в том смысле, что к Бенедиктову она относится несколько строже, нежели я, но признаёт, что для моего поколения он, быть может, и вправе казаться таким, каким представляется мне.
И ещё одно моё впечатление — очень значительное и тоже связанное с Домом творчества. Однажды в комнату N 36, где я обитал, постучался Гитович и повёл меня с третьего этажа на первый к Ахматовой в гости. Здесь, в комнате N 12, очень светлой (две её стены состоят сплошь из окон), Анна Андреевна стала читать нам «Реквием». Сама она читала не всё; часть «Реквиема» по её машинописной рукописи прочёл Гитович. Я слушал не шевелясь, но сознание значительности и необыденности происходящего порой затмевали для меня поэтическую силу и значимость самого произведения; к тому же стихи я полнее воспринимаю не слухом, а зрением. Поэтому, когда Александр Ильич закончил чтение, я попросил у Анны Андреевны рукопись и, сидя в кресле, впился в текст глазами (точнее — своим единственным зрячим глазом). Когда прочёл — ничего не сказал. Понимал, что тут самые высокие похвалы прозвучали бы банально и никчёмно.
х х х
Из года в год хоть один, хоть два летних месяца я обязательно провожу в Комарове, в тамошнем Доме творчества. И часто, когда я шагаю по привокзальной улице, люди, только что сошедшие с электрички и, очевидно, по неспешной моей походке угадывающие во мне здешнего старожила, обращаются с вопросом: «Как пройти на кладбище?» Или: «Как пройти к могиле Ахматовой?» Или ещё проще: «Скажите, как пройти к Ахматовой?» Идут группками, идут по двое, реже — поодиночке. Некоторые — с цветами. Идут к могиле Анны Ахматовой, ибо чтут её как живую, ибо жива её поэзия. Подлинным поэтам не страшны прижизненные судилища. Их судит сама Эпоха — и воздаёт должное.
Жизнь была к ней несправедливо строга. Но сама к себе Ахматова была ещё строже — и своими стихами, своей непобедимой творческой честностью она подчинила себе свою судьбу, восторжествовала над ней.
х х х
Летом 1966 года мы с женой сняли дачу (точнее — комнату) недалеко от Луги, в посёлке Мерёво. Там мне 8 августа, под утро, приснился странный сон. Содержание его я забыл сразу же при пробуждении, но отлично помню, что в самом конце этого сна вокруг моей левой руки, у самого запястья, обвилась маленькая змейка. Она не ужалила меня, а обожгла мне руку, — из-за этого я и проснулся. На коже был красноватый след ожога. Он быстро исчез. Этот сон, вернее — след от сна, меня озадачил. А жена сразу же сказала, что эта змейка — не к добру.
На другой день мы — жена, я и сын — с утра пошли в лес. Когда вернулись, то хозяйка дачи вручила нам телеграмму, которую местная почтальонша принесла во время нашего отсутствия. На бумаге в клеточку (из школьной тетради) карандашом было написано, что умер Александр Ильич Гитович. Телеграмма была от его жены Сильвы.
Приехав на похороны, мы узнали, что над Карельском перешейком, а значит и над Комаровым, где в дачном домике жил Александр Ильич, пронёсся ураган, и многие даже вполне здоровые люди в тот день себя плохо чувствовали. А у Гитовича было больное сердце, и произошёл у него смертный сердечный приступ...
Похоронили Александра Ильича Гитовича на Комаровском кладбище. Могила его — почти рядом с могилой Анны Ахматовой.
х х х
На том же Комаровском кладбище, недалеко от могил Ахматовой и Гитовича, — могила Анатолия Клещенко. Родился он в 1921 году, умер — в 1974-м. Из пятидесяти трёх лет своей жизни шестнадцать лет провёл он — по доносу — в тюрьме, в ссылке на Северном Урале и в Красноярском крае. Но за свою жизнь, хоть и была она укорочена злобной судьбой, он успел проявить себя и как душевно смелый поэт, и как талантливый прозаик. В домашней моей библиотечке хранятся книги Анатолия с его добрыми дарственными надписями. Есть у меня и книга его стихов «Ожидание», изданная через пять лет после его смерти. Я написал предисловие к ней. Заканчивается то предисловие так: «Анатолий Клещенко — поэт самобытный. Он не стал поэтом — он родился им. Стихи его негромки, неброски, но это живые стихи, в них продолжает биться живое сердце поэта, хоть автора их уже нет на свете».
День первой книги
В тот майский день 1940 года вышел я в полдень из дома и по родной Шестой линии направился в сторону Среднего проспекта, который официально именовался тогда проспектом Мусоргского. Целесообразнее было бы мне шагать к Большому (тогдашнему проспекту Пролетарской победы), ведь рельсы с него ещё не были сняты. Но погода стояла отличная, — почему бы и не удлинить свой путь, и сесть на трамвай не на Большом, а на Среднем? К тому же на этом проспекте, кроме прочих торговых точек, приютились и три книжных магазина.