Барон на дереве
Шрифт:
Тут уж дон Сульписио не удержался:
— Но, ваша светлость, этот юноша вольтерьянец… Он не должен видеться с вашей дочкой.
— Oh, es joven, es joven, [45] идеи приходят и уходят, que se case, [46] сразу образумится. Поедем, юноша, в Гранаду, поедем.
— Muchas gracias a Usted. [47] Я подумаю…
Теребя в руках шапку из кошачьего меха и низко кланяясь, Козимо поспешно удалился. Встретившись с Урсулой, он мрачно
45
Он молод, он молод (исп.).
46
Когда женится (исп.).
47
Большое вам спасибо… (Исп.)
— Знаешь, Урсула, я беседовал с твоим отцом. Он завел со мной разговор о тебе. Урсула испугалась:
— Он не разрешает нам больше видеться?
— Нет, не о том… Он хочет, чтобы я поехал с вами в Гранаду, когда кончится срок вашего изгнания.
— О, это было бы чудесно!
— Да, понимаешь, я люблю тебя, но привык жить на деревьях и хочу на них остаться…
— О Косме, у нас в Гранаде тоже есть прекрасные деревья!
— Да, но, чтобы добраться до Гранады, мне придется слезть с деревьев, а уж если раз слезешь, то…
— Не волнуйся, Косме. Ведь мы пока что в изгнании и, может, пробудем здесь всю жизнь.
Брат сразу успокоился и больше об этом не вспоминал.
Но Урсула ошиблась. Вскоре дону Фредерико прибыло письмо с королевскими печатями. Милостью его католического величества изгнанникам было даровано прощение. Опальные дворяне получили право вернуться на родину в свои дома и владения. И сразу же они ожили и зашумели на своих платанах:
— Мы возвращаемся! Мы возвращаемся! В Мадрид! В Кадис! В Севилью!
Слух о королевском указе распространился и по городу. Сбежались оливабасцы с приставными лестницами. Одни из недавних изгнанников спустились на землю, приветствуемые местными жителями, другие принялись укладываться.
— Но этим дело не кончится! — воскликнул Эль Кон-де. — Нас еще услышат кортесы! И сам король!
Но так как никто из его друзей по колонии не обращал внимания на его слова, а дамы ужасались, что их платья вышли уже из моды и надо обновлять гардероб, старик обратился с речью к оливабасцам:
— Мы вернемся в Испанию, и тогда увидите, мы рассчитаемся с врагами. Я и этот юноша восстановим справедливость!
Он показал на Козимо. Брат смущенно покачал головой.
Дона Фредерико торжественно снесли на руках на землю.
– ЎBaja, joven bizzaro! [48] — крикнул он Козимо. — Спускайся, доблестный юноша! Едем с нами в Гранаду!
Козимо, прижавшись к ветке, робко отнекивался.
— Como no? [49] — вмешался дон Фредерико. — Ты мне будешь вместо родного сына!
48
Спускайся, юный сумасброд! (Исп.)
49
Как
— Изгнание кончилось! — сказал Эль Конде. — Наконец-то мы сможем испытать на деле то, что так долго обдумывали! Что тебе жить на деревьях, барон? Нет больше причин!
Козимо развел руками:
— Я поселился на деревьях до вас, останусь на них и после вас!
— Хочешь отступиться? — крикнул Эль Конде.
— Нет, выстоять! — ответил Козимо.
Урсула, которая спустилась одной из первых и сейчас вместе с сестрами помогала укладывать в карету багаж, бросилась к дереву.
— Тогда я останусь с тобой. Я остаюсь с тобой! — И стала взбираться по лестнице.
Четыре человека схватили ее, оторвали от дерева и поспешно убрали лестницу.
— Adios, Урсула, будь счастлива! — крикнул Козимо, когда ее силой втолкнули в готовую к отъезду карету. И тут раздался торжествующий лай. Это Оттимо-Массимо, который явно не одобрял пребывание своего хозяина в Оливабассе и особенно недоволен был тем, что ему самому приходилось постоянно ссориться с котами испанцев, приветствовал вновь обретенное счастье. Дурачась, он принялся охотиться на забытых грандами котов, которые ощетинились и злобно зашипели на своего врага.
Кто верхом, кто в повозке, кто в карете, бывшие изгнанники отбыли домой. Дорога опустела. На деревьях Оливабассы остался лишь мой брат. Кое-где на ветвях еще сиротливо висели перья, слегка колыхавшееся на ветру кружево или лента, перчатка, зонтик, веер, сапог со шпорой.
XIX
В то лето, когда барон вновь появился в Омброзе, особенно громко квакали лягушки, свистели зяблики и ярко светила на небе полная луна. Казалось, и братом овладело какое-то птичье беспокойство: он прыгал с ветки на ветку, непоседливый, хмурый и какой-то растерянный. Вскоре распространился слух, что некая Кеккина с того края долины стала его любовницей. Эта девушка и в самом деле жила вместе с глухой теткой на отшибе, и ветка оливкового дерева клонилась к самому ее окошку. Бездельники на площади спорили, в самом ли деле Козимо и Кеккина — любовники.
— Я сам их видел, она на подоконнике, он на ветке. Он размахивал руками, как летучая мышь крыльями, а она смеялась!
— А потом он — прыг в окно!
— Да что ты! Ведь он поклялся в жизни не спускаться с деревьев.
— Э, раз он себе сам правило установил, то сам же может сделать исключение.
— Ну нет, сегодня одно исключение, завтра другое…
— Да все не так было: это она прыгнула из окна на ветку.
— Как же они устраиваются, уж больно на дереве неудобно.
— А я вам говорю, что он до нее пальцем не дотронулся. Он ли за ней увивается, или она его завлекает, а только барон с дерева ни разу не спускался.
Да, нет, он, она, подоконник, прыжок, ветка — спорам не было конца. Женихи и мужья приходили в ярость, если их невесты или жены бросали взгляды в сторону дерева. Женщины же, едва встречались, начинали шептаться: «Шу-шу-шу!» И о ком же был разговор? Конечно, о нем.
Кеккина или не Кеккина, но любовные интрижки у брата были, и он заводил их, не слезая с деревьев. Однажды я сам видел, как он скакал по ветвям с матрацем на плече с такой же непринужденностью, с какой носил ружье, канаты, топоры, мешки, фляги, патронташи.