Барон Унгерн

Жуков Андрей Валентинович

Унгерн ехал в Кобдоский округ в августе 1913 года. До начала Войны (войны с большой буквы), которая перевернет все устои современного миропорядка, остается ровно год. В Кобдо идут бои между монголами и китайцами. Активное участие в боях принимают и русские: как военные инструкторы, так и регулярные части — 2-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, своего рода «ограниченный контингент».

Об обстоятельствах этой поездки барона Унгерна в Монголию сохранились воспоминания А. В. Бурдукова — русского колониста, доверенного представителя крупной российской компании, являвшегося по совместительству корреспондентом либеральной газеты «Сибирская жизнь». Алексей Бурдуков представлял собой тип человека, абсолютно и категорически противоположного барону. Он занимался поставками промышленных товаров из России и закупками сырья в Монголии, имел собственную факторию на реке Хангельцик в Кобдоском округе, был человеком торговым, практическим. После революции он нашел общий язык с новой властью, работал представителем Центросоюза в Монголии, вернувшись в новую Россию — Советский Союз, занимался преподавательской деятельностью

в Ленинградском университете, писал воспоминания… Но все это будет позже. Пока же Бурдуков с неприязнью рассматривает своего спутника, которого навязал ему русский консул в Улясутае Вальтер. «Он был поджарый, обтрепанный, неряшливый, обросший желтоватой растительностью на лице, с выцветшими застывшими глазами маньяка», — вспоминал позже об Унгерне Бурдуков. Скрытое недружелюбие сквозит в данном описании за каждым словом. Особенно отметим бурдуковский пассаж о «застывших глазах маньяка». Ну какое, в самом деле, впечатление мог произвести на торгового человека, либерала Бурдукова, «русский офицер, скачущий с Амура через всю Монголию, не имеющий при себе ни постели, ни запасной одежды, ни продовольствия…» Сами бурдуковы, собираясь в дальнюю дорогу, не забывают ничего — ни запасных теплых носков, ни фотографической карточки своей семьи… Мы не будем утверждать, что подобная предусмотрительность — это плохо, а унгерновская непрактичность — хорошо. Не в том дело. Просто в данном случае сталкиваются два типа людей, живущих, с одной стороны, в едином времени и пространстве, а с другой стороны, существующих словно в параллельных, не пересекающихся друг с другом измерениях.

На протяжении совместного пути негативное отношение Бурдукова к Унгерну только усиливается — торговый человек просто не понимает барона-рыцаря и даже боится его. С плохо скрытым упреком Бурдуков вспоминает: «Унгерна занимал процесс войны, а не идейная борьба во имя тех или других принципов. Главное для него — воевать, а с кем и как — не важно. Он повторил, что 18 поколений его предков погибли в боях, на его долю должен выпасть тот же удел…

Мы все время скакали во весь дух, почти на каждой станции он дрался с улачами (погонщики, почтовые курьеры. — А. Ж.), и мне было стыдно перед монголами, что у нас такие невоспитанные офицеры, и я мысленно ругал консула, подсунувшего мне такого спутника. Сказать же что-нибудь этому сумасбродному человеку было просто опасно».

В этом маленьком отрывке воспоминаний Бурдукова все показательно. В нем заключается та пропасть, которая разделяет воина-рыцаря барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга и практических, простых, цивилизованных и культурных «общечеловеков» вроде А. В. Бурдукова. Унгерна, действительно, не занимала «идейная борьба во имя тех или других принципов» (он сам подтвердит это восемью годами позже, на допросе у красных) — он просто служил своему государю, которому присягал, своей стране — Российской империи, которую как офицер был обязан защищать, «не щадя живота своего». Люди, подобные Бурдукову, со всеми своими «принципами» и «идейной борьбой», на самом деле были готовы служить всем подряд — царю, Временному правительству, Верховному правителю адмиралу Колчаку, коммунистической власти, да хоть и китайскому императору, лишь бы им только предоставили возможность «спокойно жить» и «делать свое дело». Таких людей всегда было подавляющее большинство, они являются опорой любого режима, любого политического строя, и именно они создают в обществе стабильность. «Нормальный» Бурдуков совершенно не понимает и не принимает искренности барона, рассказывающего ему о своих предках — прибалтийских рыцарях; внешний вид Унгерна — грязный мундир, потертые брюки, сапоги с дырявыми голенищами — вызывает у него отторжение.

В ходе путешествия произошел эпизод, поразивший Бурдукова. Во время ночной поездки путники потеряли тропу. Дорога проходила по болоту, среди прибрежных камышей. Монгольский погонщик остановился и отказался двигаться дальше. «Сколько ни бил его Унгерн, тот, укрыв голову, лежал без движения, — вспоминал Бурдуков. — Тогда, Унгерн, спешившись, пошел вперед, скомандовав нам ехать за ним. С удивительной ловкостью, отыскивая в кочках наиболее удобные места, он вел нас около часу, часто попадая в воду выше колена и, в конце концов, вывел из болота, но тропку нам найти так и не удалось.

Унгерн долго стоял и жадно втягивал в себя воздух, желая по запаху дыма определить присутствие жилья: наконец сказал, что станция близко, и мы поехали за ним. Действительно, через некоторое время вдали послышался лай собак. Эта необычайная настойчивость, жестокость, инстинктивное чутье меня поразили».

Безудержная энергия Унгерна, его настойчивое стремление успеть на свою войну, его скачка навстречу собственной гибели, которую он ждет, которая должна состояться, — все вместе это вызывало у размеренного и правильного торговца инстинктивный страх, сквозь который прорывались удивление и скрытое восхищение. С каким-то облегчением заканчивает Бурдуков свою «меморию» об Унгерне: «Консул Люба и начальник русского отряда в Кобдо полковник Казаков отнеслись к добровольческой затее Унгерна отрицательно и не пустили его на службу к монголам, так что ему пришлось вернуться в Россию». Поколебавшееся было мироздание вернулось для Бурдукова на свое место.

Ввод российских воинских частей на территорию Внешней Монголии, в частности в Кобдоский округ, несколько утихомирил воинственный пыл китайцев, не желавших мириться с утратой северных земель. Во 2-й Верхнеудинской дивизии служил один из немногих близких друзей Романа Федоровича — Борис Петрович Резухин, во время Гражданской войны ставший заместителем Унгерна по Азиатской конной дивизии. У Резухина Унгерн позаимствовал новое обмундирование, в котором на следующий день после прибытия в Кобдо встретил его Бурдуков, — барон

шел представляться российскому консулу и начальнику русского отряда в округе.

На фоне предстоявших трехсторонних российско-монголо-китайских переговоров и сложившегося во Внешней Монголии зыбкого военно-политического равновесия одинокий отставной русский офицер, к тому же стремившийся повоевать, был, безусловно, крайне нежелательной фигурой. Тем не менее начальство предпочло не отказываться от услуг Унгерна, и вскоре барон был прикомандирован в качестве сверхштатного офицера к конвою русского консула.

Один из русских жителей Кобдо того времени, Иван Кряжев, вспоминал, что Унгерн держался от общества «на особицу», ни с кем не заводил близкого знакомства и пребывал почти всегда в одиночестве. Иногда он вдруг, ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, собирал казаков и гиком мчался с ними через город куда-то в степь.

«Волков гонять, что ли, ездил? Толком не поймешь, — вспоминал русский поселенец. — А потом вернется, запрется у себя и сидит один, как сыч. Но, сохрани Боже, не пил, всегда был трезвый. В нем что-то будто не хватало…» Л. А. Юзефович очень ухватился за последнюю фразу из рассказа Кряжева и так откомментировал ее: «… не ему чего-то не хватало, а именно в нем. Эта странная пустота в душе, никакими социальными причинами, как обстоятельствами биографии, не объясняемая, выдавала себя лишь в глазах. Бурдуков говорит о выцветших застывших глазах маньяка». Другой мемуарист описывал их как «бледные», третий вспоминает о «водянистых, голубовато-серых, с ничего неговорящим выражением, каких-то безразличных». На немногих сохранившихся фотографиях Унгерна тоже заметна в его взгляде некая стертость, глаза кажутся не холодными, а скорее белесыми. Видимо, у него были плохо развиты окологлазные мышцы… Этот физиологический дефект связан обычно с недоразвитием эмоциональной сферы…» В данном случае мы вновь сталкиваемся с попыткой объяснить последующий жизненный путь барона с позиций совершенно нормального интеллигентного человека, живущего в конце XX века. Но к обычным интеллигентским рефлексиям Унгерн был склонен менее всего. Наверное, адекватную историю барона Унгерна мог рассказать только какой-нибудь средневековый романист вроде Рамона Луллия или Кретьена де Труа. Кстати, сами авторы средневековых рыцарских романов открыто признавали, что их повествовательная манера «неистова». «Тот ветер страстей, что веет над их произведениями, уносит прочь скуку сценических ограничений, свойственных спектаклям, которые ставит реальная жизнь», — говорит исследователь средневековой культуры Морис Кин. Обладавший средневековым сознанием Унгерн кажется нашим современникам человеком «параноического склада», «кровавым мистиком», наделенным к тому же «психическими патологиями» и «принципиальным человеконенавистничеством». Человек, наделенный подобным сознанием, вряд ли найдет понимание и сочувствие у современных интеллигентов, живущих в политкорректном и преисполненном практицизма обществе. [11]

11

Подтверждением тому может служить безуспешная борьба с международным терроризмом, которую ведет современный западный мир. «Международные террористы», как правило, выходцы из исламских стран, которые отторгают основополагающие принципы современной цивилизации, являются как раз «людьми средневекового сознания». Полная победа над ними в рамках современной цивилизационной парадигмы представляется практически невозможной.

Свое пребывание в Монголии Унгерн использует для знакомства с обычаями и нравами обитателей Великой Степи. С монгольским языком он в это время был совершенно не знаком — Бурдуков вспоминает, как во время их совместного путешествия барон «добросовестно записывал монгольские слова, пытаясь учиться говорить». В свободное время Унгерн объезжает все значительные населенные пункты Внешней Монголии. Он побывал во многих буддийских монастырях, завел знакомства с представителями местной аристократии и духовенства. Такое его поведение разительно контрастирует с представлениями о бароне как о «сыче», «нелюдиме» и «мизантропе». Быт и образ жизни монголов, мало изменившиеся со времен Чингисхана, оказываются ему понятными и интересными. Поручик H.H. Князев, служивший в Азиатской конной дивизии, писал, что Унгерн «до краев наполнился теми настроениями, которые дают и волнистые дали Монголии, и ее причудливые храмы, и стада-многотысячных дзеренов (антилоп-джейранов. — А. Ж.), спокойно пасущихся на зеленых коврах ее необъятных падей, и ее люди, как бы ожидающие могучего толчка, чтобы пробудиться от векового сна, и даже, может быть, дымки над юртами и монотонное медленное скрипение повозок какой-нибудь монгольской семьи, перекочевывающей в беспредельность…»

Круг монгольских знакомств барона установить ныне довольно сложно: мы в очередной раз вступаем на зыбкую почву догадок, предположений. Леонид Юзефович пишет о встречах барона Унгерна с легендарным монгольским «полевым командиром» Джа-ламой, объявившим себя наследником монгольского князя Амурсаны, борца за независимость Монголии XVIII века, замученного китайцами. Правда, Юзефович пишет об этом крайне осторожно. Он предполагает, что познакомить Унгерна с Джа-ламой мог… Бурдуков: «Унгерн прожил в Кобдо более полугода. За это время Бурдуков, постоянно туда наезжавший из своей фактории, наверняка встречался с ним и мог свозить его в… ставку Джа-ламы. Вряд ли Унгерн упустил бы возможность повидать этого человека…» Разумеется, Унгерн такой возможности не упустил бы. Однако мы помним, сколь неприятное впечатление об Унгерне вынес Бурдуков из их совместного путешествия. Вряд ли он стал бы возить «сумасшедшего» и «невоспитанного» барона (которого к тому же, по собственному признанию, Бурдуков просто боялся) знакомиться с кем бы то ни было.