Баронесса Настя
Шрифт:
Ничего не узнали и вечером, когда приехали в школу. И только утром следующего дня Пряхина вызвали в УЛО — учебно-лётный отдел. Тучный, с двумя подбородками майор, начальник УЛО, не торопился задавать вопросы. Пряхин стоял на ковре в положении «смирно», а майор, смачивая языком палец, листал страницы личного дела курсанта. Неспешно и будто бы нехотя говорил:
— Тут, понимаешь ли, история вышла: столбик ты потревожил, верхушку сшиб. Стоял-стоял столбик посреди полигона, а ты его... клюк по башке! A-а? Теперь вот приказ об этом факте составляй, доску мраморную, а на ней фамилию твою... точно ты Северный полюс открыл... Но позволь, а где же твой аттестат зрелости?
— Нету аттестата, товарищ майор.
— Как нету?
— А так. Не пришлось мне... в школе учиться.
Майор выпучил на курсанта серые круглые глаза.
— Чушь собачья! А как же ты к нам в школу попал? Какой идиот твоё дело принимал?
— Вы принимали, товарищ майор.
Глаза потемнели, сузились.
— Ну да, принимал, но ведь без документа... друг мой!
— Есть документ. Вон он... из университета.
— Погоди, погоди... Чтой-то я в толк не возьму. В школе не учился, а в университете... Ах, вот оно что – Университет марксизма-ленинизма... при заводском Дворце культуры...
Майор закрыл папку с личным делом курсанта, вышел из-за стола. Ходил вокруг Пряхина, разглядывал его. Потом взял за руку:
— Пойдём.
На двери, обитой коричневой кожей, надпись: «Начальник авиашколы комбриг А. П. Фёдоров». Майор сказал Пряхину: «Жди тут», а сам вошёл в кабинет. И находился там долго. А когда вышел, не взглянул на курсанта, а лишь кивнул ему: «Заходи».
И Пряхин вошёл. Стоял у двери ни жив ни мёртв. Чувствовал, как холодеют пальцы, становятся ватными ноги. Комбриг говорил по телефону, а сам с любопытством разглядывал курсанта. И глаза его ничего не выражали. И он вообще, казалось, не придавал никакого значения факту существования Пряхина.
Комбригу было лет сорок пять. В тёмных густых волосах светились первые ласточки седины. Гимнастёрка на нем дымчатого цвета, на груди орден Красной Звезды и два ордена Красного Знамени. Он был в Испании, сбил шесть фашистских самолётов, а ещё раньше, во время Первой мировой войны, летал на французских «фарманах». Обо всём этом курсантам рассказывал комиссар эскадрильи.
Но вот комбриг положил телефонную трубку и продолжал молча и без всякого зла смотреть на курсанта.
— Тебя как зовут? — спросил комбриг.
— Владимиром.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— Вон-a... Поди ведь, прибавил себе два года?
— Прибавил, — глухо пробубнил Пряхин и склонил на грудь голову. — На завод не брали.
— Ну-да, там берут с четырнадцати, ты и сказал...
— Да, товарищ комбриг, сказал.
— А родители твои...
— Отец помер, а у мамы и без меня шестеро. В деревне голод...
— М-да-а... Голод. Тут уж не до учёбы.
Комбриг вышел из-за стола и подошёл к окну, стоял спиной к Пряхину. И руки сложил сзади, пальцы в одном кулаке сжал.
Вдруг повернулся, спросил:
— Как же ты экзамены сдавал?
Пряхин пришёл в себя, осмелел чуток.
— Книг много читал, все слова запомнил...
— Ну, так уж и все?
— Почитай все! Сочинение написал на «хорошо», а как математику сдавать — не знал. Тут меня армянин выручил: ты, говорит, за меня сочинение напиши, я за тебя — математику сдам.
Комбриг и на этот раз не рассердился, а снова повернулся к окну. Не поворачиваясь, спросил:
— А сейчас-то как учишься?
— Ребята помогают... Миша Воронцов, Павлик Пивень и Саша Кондратенко. Вечерами весь курс математики прошёл.
С трепетом ожидал решения своей судьбы. А в голове теснились мысли. «Надо же было угодить в этот проклятый столбик!» Комбриг не спеша закрыл папку с личным делом Пряхина, долго и туго завязывал тесёмки. Затем поднялся. Подошёл к парню. Тронул за плечо, тихо и будто бы не своим голосом проговорил:
— Иди, Володя, учись дальше. На таких-то как ты Россия-матушка стоит.
Легонько толкнул Пряхина к выходу. И потом долго стоял комбриг посреди кабинета. Вспоминал он свою так быстро пролетевшую молодость. Отошли в прошлое испанские бои, а картины воздушных схваток рисуются как живые. Вот эскадрилья франкистов валится из-за тучи на его одинокий краснозвёздный ястребок.
— «Иван, Иван, — кричат по радио, — мы немного будем тебя убифайт!..» — «Ах, вы, сатанинское отродье, "убифайт" захотели!»
Круто идёт в набор высоты и камнем несётся на головной самолёт врага. Пулемётная очередь!.. Получай подарочек от Ивана! И тут же атака на второй, третий...
Развеял по небу он один тогда эскадрилью самолётов. А все потому, что дерзок, что смел он был до безрассудства.
И этот вот курсантик... Какой-то дерзкой и неистребимой силой повеяло на старого бойца от этого битого судьбой, но не забитого русского паренька.
Владимир Пряхин хотя и летал уже полгода, пять самолётов сбил в воздушных боях, но и теперь обличья был несолидного, на лётчика-истребителя походил мало. Не спасали его и погоны лейтенанта, и голубые петлицы с птичками, и темно-синие галифе с голубыми кантами. Молод был и застенчив: по каждому поводу краснел как девушка. За эту черту характера, за робость и мягкость душевную, прозвали его в эскадрилье Пряхой. Командир назовет по фамилии — Пряхин, а товарищи в землянке — Пряха да Пряха. Не нравилось такое прозвище. Первому, кто назвал его так, он выразил недовольство, — впрочем, тут же застеснялся и махнул рукой.
Лётчики-истребители во время войны на боевое задание парами ходили, как теперь по улицам ходят патрули-дружинники. Один летит впереди, другой сзади и чуть сбоку, чтоб обзор был хороший.
Видеть все вокруг — первое дело для истребителей. У них поговорка в ходу была: кто первый увидел, тот и победил. Ведущий устремляясь в атаку, только слово по радио скажет: «Прикрой». И уж назад не оглянется, знает: ведомый прикроет, защитит. Надёжный должен быть этот человек — ведомый. Нет вернее товарища, чем он, нет крепче дружбы, чем дружба ведущего и ведомого.