Барракуда forever
Шрифт:
– Да, у меня отец тоже стареет.
Отец повернул ключ в замке, но багажник не желал открываться. Наполеон явно держал его изнутри.
– Выходи, – приказал отец.
– Ни за что! – завопил Наполеон. – Тебе на работе делать нечего?
– Дел выше крыши, только я никуда не уеду, пока ты не вылезешь оттуда.
– Проваливай, говорю тебе.
– Это что ж такое! – завопил отец. – Я все бросаю и лечу сломя голову, чтобы тебя спасти, а ты в ответ велишь мне проваливать!
Дед расхохотался:
– Меня спасти? Ты шутишь?
– Именно так, тебя спасти. Извини, но ведь это ты попал в историю.
– И сам бы выпутался, без тебя. Мы просто играли, вот и все.
– И во что же вы играли, позвольте спросить?
– В прятки!
– В прятки? В багажнике, на берегу канала?
Тем временем Баста, заметив, что что-то происходит, перевернулся на другой бок и замер.
– А собака твоя, она тоже с вами играет? – поинтересовался отец.
Он грохнул кулаком по капоту “пежо”, так что осталась вмятинка.
– Тебе сколько лет, папа? – прорычал он.
– Столько, что струю я пускаю дальше тебя! – отрезал Наполеон.
Глава 10
На следующий день он просто снял с холодильника фотографию Венеции и сказал:
– Мы не сдадимся, Коко. А на Венецию наплевать, говорят, там воняет.
Он внимательно посмотрел на снимок, стремительно его скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом взял пассатижи и, подцепив ими крышку, открыл огромную банку с краской.
– Знаешь, – заметил он, – ведь Этот – всего лишь голос, и только!
Хотя приключение получилось коротким, оно пошло ему на пользу. Казалось, он по-новому смотрит на свой дом, как будто вернулся из долгого путешествия. Нас ждала работа, кисточки тянулись к нам своими щетинками, а валики только и ждали, когда их начнут катать.
Открыв банку, он перемешал палкой содержимое.
– Все это доказывает только одно, Коко, – проговорил он. – Нужно всегда быть настороже и никогда не терять бдительность. Одна промашка – и все коту под хвост. Никогда не позволяй, чтобы тебя заперли!
Он провел по моему лицу широкой мягкой кисточкой:
– Гляжу на тебя, и глазам весело!
Прищурившись, я посмотрел на Наполеона, который хохотал над собственной шуткой. Я тоже развеселился и вдруг подумал, что запомню это мгновение на всю жизнь.
– Не скупись, будь щедрым, мажь погуще, – велел он. – Банк платит! Положим краску в несколько слоев, очень аккуратно. Времени навалом. У нас не горит. Зато потом лет пять можно об этом не думать.
– Или даже десять.
– Угу, или десять.
От этой истории у него в душе остался едва заметный след, ссадинка на сердце, о которой он никогда не говорил, но которая – я это чувствовал – давала о себе знать в час передачи. Транзистор молчал несколько дней. Сразу после полудня Наполеон, которому до смерти хотелось включить радио, принимался кружить по кухне и тянул руку к приемнику, но тут же отдергивал, словно боясь обжечься.
– А, к чертям!
И даже потом, когда он снова начал регулярно слушать любимую передачу, его взгляд туманился, как будто мысленно он совершал прогулку по Большому каналу в Венеции.
Орудуя кистью, Наполеон если и умолкал, то ненадолго. Он в сотый раз с удовольствием рассказывал мне, как стал taximan. Благодаря случайному стечению обстоятельств.
– И вот однажды возвращаюсь я из зала Ваграм, после боя, в котором Вильмену крепко досталось. Было очень поздно, часа два ночи. Я остановился на красный свет, ну, ты понимаешь… И тут – тук-тук: какая-то дама стучит в окошко и спрашивает, свободен ли я. Молоденькая и такая хорошенькая! Я сказал “да”. А что? Я и правда был свободен как ветер. И хоп! – она открывает переднюю дверь. Ее звали Жозефина.
Наполеон решил, что это знак судьбы. Он проживет свою вторую жизнь как taximan, причем женатый.
– Когда ты хочешь изменить жизнь, нельзя целую вечность прикидывать, что да как. Я засунул свои боксерские перчатки в бардачок – и avanti! [2] Ты представить себе не можешь, Коко, сколько народу я перевез! Богатых, бедных, болтунов, молчунов, молодых, старых, грустных, веселых. Симпатяг и отпетых зануд. Придурков. Придурков в широком ассортименте.
2
Вперед! (ит.)
Особенно ему нравилось слушать откровенные признания, которые пассажиры не могли сделать больше никому, и у него создавалось ощущение, что он знает их лучше других.
– Я возил мужчин, которые только что стали отцами, и тех, что собирались лечь в больницу или уехать на край света, спасаясь от правосудия. Одни смеялись, другие плакали.
Поначалу пассажиры его узнавали. Они видели его когда-то на ринге. Или обратили внимание на его фото в газете. Он оставлял им автографы. Его расспрашивали о странном поражении в поединке с Рокки.
Он немного скучал по миру бокса, но считал, что смерть Рокки – это знак и настало время повесить перчатки на гвоздь. В тот день, размазывая по стене краску, он добавил:
– Однажды ты все поймешь, Коко. Я обязан Рокки самыми радостными днями в этой жизни.
О какой радости идет речь? Он говорил особенным голосом, не позволявшим задавать лишние вопросы.
– Что-то мы с тобой стали слишком серьезными, – встрепенулся он, – включи-ка музыку, Коко, чтоб разрядиться. Работать нужно весело и в хорошем настроении. Особенно когда начинаешь новую жизнь.