Барыня
Шрифт:
— Да знаю, знаю… А почем вы за урок берете? Учитель кусает губы и потупляет глаза.
— Обыкновенно… цена известная-с: за два часа по пяти рублей.
— По пяти рублей?! А мне Николай Лукич, кажется, сказал, что по два с полтиной?
— Нет-с, как можно-с.
Учитель приподнимается со стула несколько обиженный.
— Право, кажется, пять рублей дорого. Я французу пять рублей плачу. Ведь их не бог знает каким наукам обучать. Иное дело, если бы они были побольше, я бы ни слова не сказала, а то вы сами посудите…
— В таком возрасте, сударыня, руководить детскими способностями,
Учитель пятится назад.
— Так вы ничего дешевле не возьмете?
— Нет-с. Мое почтение.
Учитель хочет идти.
— По крайней мере не можете ли вы два с половиной часа заниматься с ними, вместо двух?
— Это, собственно, определить нельзя-с, иногда долее, иногда ровно два часа, смотря как…
— Ну уж нечего делать. Признаюсь вам, я дорожу только рекомендацией Николая Лукича…
Василий Карпыч возвращается из должности.
— Что, душечка, был учитель?
— Да. Я с ним кончила. С завтрашнего дня будет ходить. Только вообрази, как дорого, по пяти рублей за два часа, и ни полушки не хотел уступить. Такой, право! Но видно сейчас, что очень ученый, — только, знаешь, все эти ученые пречудаки. У них у всех пресмешные манеры.
— Оно, конечно, по пяти рублей… впрочем, что ж делать!
— Уж, я думаю, не взять ли учителя попроще. Право… ну когда будут постарше, тогда, разумеется.
— Куда ни шло, душечка! — Василий Карпыч махает рукой. — Что какой-нибудь рубль или два жалеть, зато умнее будут…
Петруша поступает в гимназию.
— Видишь ли, — говорит Василий Карпыч жене и родственникам, — хорошо, что мы согласились взять этого учителя. Он не дешев, так; но зато старателен и, нечего сказать, мастер своего дела. Петруша славно выдержал экзамен; об этом мне сам директор сказывал.
Учитель продолжает давать уроки Любаше. Он уже проходит с нею реторику.
Он говорит ей о качествах, принадлежностях, свойствах, действиях и страданиях, замечая, что положение предмета может быть величественное, прелестное, живописное и смешное.
— Возьмем пример хоть прелестного. Чиж обращается к зяблице:
И ей со вздохом и слезами
Носок повеся говорит…
Вы сейчас чувствуете, что это выражено прелестно… Не правда ли?
— Да-с, чувствую, — отвечает Любочка.
— Ну… теперь образец величественного. Баккаревич сказал: «Россия одеянна лучезарным сиянием, в неприступном величии, златовидный шелом осеняет чело ее…» — и проч. Это, например, величественно и выражено возвышенным слогом, ибо, как увидим далее, слог разделяется на простой, средний и возвышенный. Проза, изволите видеть, по противоположности стихам и отчасти периодам, есть способ писать, по-видимому, без всяких правил, наудачу, без всякого отчету. Кто не имеет никакого слога, тот пишет прозою, то есть prosoluta oratione; но кто знает меру стихов и соразмерность периодов, по чувству и вкусу, заимствуя нечто от обоих, того проза бывает изящною или прекрасною и фигуральною, что увидим ниже, говоря о тропах и фигурах. К следующему классу извольте-с выучить первые строфы из оды: «Россу по взятии Измаила».
В восемнадцать лет Любочка оканчивает
Любочка девица вполне образованная. У нее, между прочим, приятный голосок. Она без всякого постороннего пособия выучилась петь: «Талисман» и «Ты не поверишь, ты не поверишь, как ты мила». Когда Любочка поет, гостьи-барыни, говорящие и не говорящие пофранцузски, повторяют: «Шарман!», а Палагея Петровна бьет рукой такт и восклицает в порыве материнского восторга: «Се жоли!» Маменька вывозит Любочку на танцевальные вечера, в театры, в концерты, к фокусникам, к акробатам. Любочка с нею на всех гуляньях, на всех процессиях, печальных и радостных, на парадах и разводах. Любочку в течение шести лет прокатывают ежедневно по Невскому проспекту в коляске или в карете, запряженной четвернею, которую кормят овсом через день, по случаю дороговизны овса. Любочка с маменькой известны всему Петербургу.
Любочка всегда вытянутая как струнка и с лорнетом в руке: она близорука, и целый день всё говорит о княжнах и графинях. В продолжение шести лет Любочке прибавился только один год. Она остановилась на двадцатом году. Палагея Петровна питает непримиримую ненависть ко всем матерям, у которых дочери-невесты, и злословит их немилосердно. Шесть лет сряду она, как паук, раскидывает вокруг дочери тонкую паутину и усиливается ловить женихов, как мух. Александра Андреевна — девица-гадальщица, всё по-прежнему раскладывает карты и говорит, что «Любовь Васильевне выходит по картам женихмиллионер».
В свободное от таких занятий время Палагея Петровна бранится и дерется с девками и лакеями, замечая, что если не употреблять этих мер, то весь дом пойдет вверх дном, что она не знает, как быть с людьми, и что пословица: битая посуда два века живет, — очень справедлива. От девок и от лакеев Палагея Петровна переходит к дочери. Любочка говорит:
— Maman, полноте сердиться.
— Нельзя, мой друг, будешь сама хозяйкой, вспомнишь свою мамашу. Ты знаешь, что я не прихотница, что у меня сердце доброе, да с ними ангельского терпенья недостанет…
Поцелуй меня, мой друг… Постой-ка, пройдись… как на тебе хорошо платье сидит, бесподобная эта материя гро-грень, смертельно люблю ее… она такая пышная — прелесть! только держись, душа моя, попрямее: вот так. Пойдем ко мне в комнату… Сядь, дружочек, возле меня.
Палагея Петровна смотрит на дочь и подозрительно улыбается.
— Что вы это, maman, улыбаетесь? — спрашивает Любочка.
— А ты и не подозреваешь, плутовка! — Палагея Петровна грозит пальцем. — Ты победу одержала, Любочка, поздравляю.
— Над кем, maman?
— А кто с тобой вчера три раза танцевал?
Любочка краснеет.
— Фи, maman, quelle idee!
— Ничего, друг мой, я за то не браню. Он мне очень нравится, такой бельом и прекрасные манеры, к тому же штабс-капитан гвардии. А о чем он с тобой говорил?
— Уж я и забыла… о чем бишь? о погоде, спрашивал, много ли я танцую, часто ли бываю в театре, люблю ли книги читать.
— И только?
— Только-с.
— Право?.. Ты должна быть с матерью откровенна. Мать лучший друг наш и лучший советник.