Басаргин правеж
Шрифт:
После сего успокоенный Иоанн в сопровождении также по-мирски одетой свиты ушел, митрополит же остался раздавать благословения остальным прихожанам, не жалея ни для кого особого слова и особого пожелания. Храм потихоньку пустел, когда вдруг в него ворвались три десятка воинов в стеганках и толстых войлочных поддоспешниках — что сами по себе могли служить легкими доспехами, — с саблями на поясе, а у иных — и в руках.
— Держи его! — азартно крикнул Федор Басманов, указывая в сторону митрополита. — Держи самозванца!
Несколько воинов сцапали растерявшегося священника, быстро содрали с него митрополичье
— Синклит русской православной митрополии, изучив известия достоверные о ереси митрополита Филиппа в бытность его игуменом обители Спасо-Преображенской на островах Соловецких, постановил… Раба Божьего Филиппа со святейшества низложить! В наказание за растрату серебра монастырского, за нарушение канонов христианских, за склонение иноков иных к ереси богопротивной приговорить инока Филиппа к вечному заключению… — Где именно, Федор благоразумно говорить не стал, дабы не подсказать сторонникам святителя, куда кидаться в погоню, где искать низверженного митрополита. Свернув свиток, он лишь скомандовал: — Приговор исполнить… Немедленно!
Филиппа, из богатых риз сунутого в нищенское рубище, скрутили, быстро вытащили на улицу, сунули в крытую толстым войлоком кибитку. Воины поднялись в седла, кучер на облучке дернул вожжами:
— Н-но, пошла! — И возок, стремглав промчавшись по дубовой брусчатке, вылетел из Кремля через Фроловские ворота.
Три десятка всадников сопровождали кибитку до Рыбных ворот и далее, до Котловой слободы, где на россохе кибитка повернула налево, объезжая столицу слободскими проселками, в то время как воины поскакали дальше, пристроившись за похожей на первую татарской крытой повозкой.
— Коли погоня будет, за ними помчатся, — слегка приподняв полог, выглянул наружу Басарга. — Пока спохватятся, пока соберутся… Нет, теперь нас уже никому не найти.
— Опять ты, боярин? — спросил его лежащий на выстилающей пол соломе Филипп. — Что же ты за… За наказание Божье? Что ты в меня вцепился, ровно клещ в овцу?
— Язык у тебя, инок, как помело. Отрезать очень хочется. Ты ведь теперь инок, да? — рассмеялся он. — Теперь все, больше никого бесчестить не сможешь. Теперь тебя до самого гроба никто, кроме стен каменных, не услышит. Сунут в монастыре в мешок кирпичный без окон, и все. Жив ты, мертв — более уже никакой разницы.
— И откуда в тебе столько ненависти, боярин? Не пойму… — с горечью выдохнул Филипп и закрыл глаза.
Первые три дня пути ни Басарга, ни его узник носу из кибитки не высовывали. Даже по нужде — и то каждый раз с тракта сворачивали и в лесу, подальше от глаз людских, дело свое творили. На четвертый день возок свернул к воротам клинского Успенского монастыря [36] .
— Подьячий Монастырского приказа Басарга Леонтьев, — постучав в калитку, представился боярин и показал приговор: — Везу в Тверь инока осужденного. Переночевать пустите, хочу поспать спокойно, побега не опасаясь.
36
Упразднен в 1761 году.
Ворота отворились, кибитка заехала на двор.
— Келью мне отведите
— Экий ты старательный, служивый, — покачал головой монах, но перечить не стал.
Вскоре низложенный митрополит и Басарга оказались в одной общей комнате, шириной всего пяти шагов и с десяток в длину. Кроме узкого топчана и иконы Богоматери в углу здесь ничего не было. Хотя, понятно, истинному иноку от жизни ничего более и не надо. Вскоре послушник принес две миски с гречей, кувшин с сытой.
— Держи, сквернослов! — сунул пленнику одну из мисок Басрага, перекусил, запил чуть сладковатой от подмешанного меда водой. — Вот это я понимаю, обитель. Еда простая и скромная, не для чревоугодия, а для поддержания сил. Не то что у тебя, сквернослов.
— Скорей бы уж ты меня отвез, боярин! — не выдержал Филипп. — Уж лучше мешок каменный, нежели причитания твои.
— Ой ли, сквернослов? А кому ты в мешке мерзости про княжон знатных рассказывать станешь?
— Да кто ты такой, чтобы попрекать меня, боярин?! — внезапно вскочил, не выдержав, бывший митрополит. — Я побасенку сказывал про девицу одну — ты меня сим уже лет пять попрекаешь. Ты же и вовсе в грехе с кравчей царской живешь, плотскому греху потакая! Нешто, мыслишь, не знает того никто? Нешто, мыслишь, не прознавал я, что за богохульник мерзкий меня домоганиями гнусными достает?! Я лишь словом обмолвился, как Господь кравчьим местом от уродки откупился, ты же…
— Ах ты, тварь гнусная!!! — Басарга вскочил, замахиваясь кулаком на распустившего язык инока…
И замер, увидев его остекленевший взгляд.
— Кравчая… кравчая… кравчая… — растерянно бормотал он и вдруг схватился за голову: — А-а-а! Я старый дурак! Я старый безумный дурак! Кравчая! Так это ты, ты! Господь послал ей тебя! При мне молила она Господа о любви чистой, о витязе с открытой душой и искренним чувством! При мне поклоны клала и подарки оставляла! Так значит, Господь послал ей тебя?!
Филипп попятился чуть ли не в ужасе, развернулся, упал на колени перед образом и принялся истово креститься, кладя земные поклоны:
— Грех на мне, Господи! Грех сомнения! Грех отречения! И сказал ты апостолу: «Говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня…» «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько». Прости меня, Господи! Со смирением принимаю кару твою! По грехам и награда! Я усомнился, Господи! И слал ты мне знаки свои, и не видел я их в гордыне своей, и не каялся, а гнев в душе растил. Прости меня, Господи, ибо грешен я!..
Басарга поначалу даже испугался… Но, к счастью, дальше его пленник молился уже молча, просто крестясь и кладя поклоны, и опричник немного успокоился.
Низверженный митрополит молился всю ночь. Басарга, ворочаясь и просыпаясь, слышал его бормотание и тяжелое дыхание. А когда на рассвете подьячий поднялся — Филипп, повернувшись, опустился на колени уже перед ним, поймал его за руку:
— Прости меня, боярин, ибо я грешен.
— Ты чего? — Басарга попытался высвободить ладонь, но старый инок держал его крепко: