Баши-Ачук
Шрифт:
— Они легко согласились?
— Ксанские эриставы — легко, арагвинский владетель — с неохотой.
— Ты сообщил им все наши тайны?
— Я открылся только Шалве.
— Неужели согласился и Заал?
— Он бы не согласился, по за день до моего приезда его духовник имел некое видение.
— Видение? — воскликнул Чолокашвили, с удивлением уставившись на Баши-Ачука.
— Да, шени чириме, — почтительно ответил Баши-Ачук и пересказал князю все, что он слышал о драконе. — Одним из этих героев были вы, — добавил он, но решил умолчать о том, что все три героя погибли. Бидзина благоговейно перекрестился.
Чудны дела твои, господи! —
— Через пятнадцать дней обязательно будут здесь.
— Маловато у нас войска… А что, если мы не одолеем такую силу персов? Беда!
— Помилуй, шени чириме! Если на то господня воля, мы одолеем и вдесятеро сильнейшего врага! Пшавы и хевсуры нападут в условленный день на Бахтриони, ксанский эристав с главными силами присоединится к вам, чтоб сообща ударить на персов, ну а с улусами мы уж как-нибудь и сами справимся.
— Сколько же вас всего?
— В нашем отряде сто двадцать человек, и столько же, верно, у Тевдорадзе.
— Но ведь все они рассеяны по разным местам — одни в персидском войске, другие неизвестно где!
— Наши-то ведь тоже рассеяны, да вовремя соберутся.
— Хорошо! Так не теряй же времени! Поди отдохни немного, а утром пораньше примемся за дело. Пора, пора!
Баши-Ачук ушел. Оставшись в одиночестве, Бидзина еще раз перечитал письма, воскресил во всех подробностях рассказ Баши-Ачука о видении, столь поразившем священника, затем встал, обнажил голову, снял папаху и опустился на колени перед иконой. Долго-долго стоял он так, не отрывая глаз от лика богоматери и простирая к ней руки. Бидзина молил ее заступиться перед сыном за Кахети, спасти Кахети от басурманского ига и тем придать силы всей Грузии.
Бледный колеблющийся свет лампады освещал мужественное, исполненное благоговения, полное надежд лицо Бидзины, борода и усы его были увлажнены слезами.
Глава четырнадцатая
Архиерей отслужил обедню, затем молебен и окропил святой водой войско, собравшееся в селении Икорта. Все были уверены, что оно направляется, во главе со своими эриставами в Имерети, но Шалва и Элизбар в ту же ночь тайно повернули в сторону Кахети. По пути к ним присоединились арагвинцы, все как один отборные воины. Арагвинцев вел священник Кирилл, — он шел перед строем с иконой святого Георгия в руках.
Поспешно, однако соблюдая величайшую осторожность, войско перевалило через горы и спустилось в Ахмету, где уже поджидал Чолокашвили со споим многочисленным ополчением.
Бидзина Чолокашвили стал во главе объединенного поиска и тотчас же разделил его на две части: половина войска осталась при нем, другую половину он разбил в свою очередь на отдельные отряды и распределил их по разным местностям с таким расчетом, чтобы в назначенный день повсюду неожиданно ударить на врага.
Была темная, безлунная ночь. Едва пропели первые петухи, в час, когда среди ночного безмолвия слышится только журчанье ручьев и однообразный плеск реки, на обоих берегах Алазани вспыхнули вдруг огни, — то в разных местах одновременно запылали стойбища кочевников, и зарево пожаров залило окрестности.
То тут, то там слышался боевой клич, затем раздались душераздирающие вопли и крики. Баши-Ачук со своим отрядом напал на туркмен и предал их селения огню и мечу. Одновременно арагвинцы окружили Бахтриони; пшав-хевсуры, прорвавшись в крепость, уничтожили засевших в ней персов. То же произошло и во многих других селениях, после чего двинулись вперед главные силы восставших под предводительством Чолокашвили.
Али-Кули-хан, получая со всех концов страны донесения о мятеже, встревожился и бросил против грузинского войска всю свою конницу во главе с Абдушахилем. Однако вскоре до него дошла страшная весть: грузины, опередив врага, заперли персидскую конницу в тесном ущелье, взяли в плен Абдушахиля и разоружили его воинов. Все это произошло будто бы потому, что Абдушахиль, пренебрегая советами, завел свою конницу, чтоб сократить путь, в такие теснины, где она не могла развернуться; пользуясь этим, сидевшие в засаде грузины отрезали им пути к отступлению и принялись крушить окруженное со всех сторон войско.
Али-Кули-хан растерялся; дрожащим от страха голосом приказал он известить о случившемся Джандиери. Но как раз в эту минуту к нему прискакал вестник с сообщением, что Джандиери тоже изменил персам и примкнул вместе со своими людьми к Чолокашвили.
Пейкар-хан был потрясен и долго не мог вымолвить ни слова.
— Но ведь Чолокашвили лежал разбитый параличом, а Джандиери был всегда нам верным слугой? — проговорил он, наконец, про себя. —О, гяуры! Теперь я все понял, но поздно… — Он заскрежетал от ярости зубами. — Эй, коня! — приказал хан и, вскочив в седло, помчался с такой быстротой, что немногочисленная свита едва поспевала за ним.
Еще до наступления утра Пейкар-хан успел неузнанным покинуть пределы Кахети; на другой день, достигнув мест, где ему уже ничего не угрожало, он ускакал вместе со своей свитой в Персию.
Таким образом, персы остались и без военачальника и без какого-либо руководства; запершись в крепостях, они думали только о том, как бы спасти свою шкуру, а между тем вдохновленные успехом кахетинцы не давали им ни минуты передышки.
Даже и те из грузин, которые вчера еще, передавшись на сторону персов, с величайшим рвением преследовали своих же собратьев, стали теперь едва ли не самыми мужественными борцами за независимость родины. В течение нескольких недель Кахети была очищена от врага, во всей стране не осталось ни одного персидского воина.
Открылись двери заколоченных доныне храмов, снова раздался церковный благовест. Этот призыв взволновал сердца, все устремились, как бы влившись в единый крестный ход, к храмам — мужчины и женщины, старики и дети, вельможи и нищие — и в один голос прославляли освободителей страны. Имена Бидзины, Шалвы и Элизбара были у всех на устах.
Радость кахетинцев передалась и карталинцам. Царь Вахтанг втайне сочувствовал и тем и другим, но, как шах Наваз, он делал вид, будто гневается и негодует:
— Как смели эриставы нарушить мою волю и восстать против великого шаха Аббаса!
Когда вести о событиях в Кахети дошли до шаха, с ним от ярости сделались корчи; он тотчас же послал приказ хану ганджи некому ворваться в Кахети и разорить ее дотла.
«Дарю ее тебе!» — писал ему шах Аббас.
Хан, поблагодарив великого шаха за милость, откровенно признался, что, будь его ханство даже вдвое больше и сильнее, он ни за что бы не решился — себе на позор — двинуться против Кахети без поддержки шахских войск. «Ведь кахетинцы сейчас до того осмелели, почувствовав свою силу, — писал он, — что мне одному их не одолеть».