Башня континуума
Шрифт:
Правда, Максу в самом деле придется много заниматься. Мы купим скрипку…
— А мне купим мыло и веревку, — рявкнул Гордон.
— Мне непонятен твой сарказм, — сказала Виктория чопорным тоном леди Совершенство.
— А мне непонятно, на кой ляд мальчугану скрипка! Ты еще отдай его учиться танцам!
Макс запаниковал.
— Папа, я не хочу учиться танцам.
— Конечно, — сказала Виктория ядовито, — ты ничего не хочешь, а хочешь вырасти таким же неотесанным, как твой отец. Грубым, невоспитанным, волосатым, как бабуин. Лживый, вероломный бабуин. Большая, злая обезьяна.
Гордон с Максом переглянулись, но было ясно, что их уделали подчистую, дальнейшее сопротивление бесполезно и приведет лишь к отягощению наказаний. Макса, к примеру, на неделю лишат сладкого, а его папашу — секса.
— Отлично, раз ты считаешь, что это нам всем необходимо, я сам с Максом съезжу, поглазею на канифоль и смычок, — сказал Гордон, вставая и засовывая руки в карманы брюк.
— Нет. А то я тебя впервые вижу. Ты ведь потащишь ребенка в пивную, или играть в бильярд, или еще куда-нибудь, а я не хочу, чтобы ты водил моего маленького ребенка по злачным местам. Я сама с ним съезжу.
— Виктория, ты и без того слишком много времени проводишь с нашим маленьким ребенком. Мальчики, которые слишком привязаны к своим мамочкам, плохо заканчивают.
— О чем ты? — спросила Виктория нервно и сердито.
— О том, что сначала маленькие мальчики очень любят свою мамочку, а потом принимаются носить мамочкины платья и мамочкины туфли, и пользоваться мамочкиной косметикой. Объяснить тебе, что произойдет дальше? Или с ним случится еще что-нибудь плохое. Не настолько ужасное, но все равно очень плохое. Вот, к примеру, заглянет он вечерком в бар, нарвется там на какую-нибудь пьяную скотину и, вместо того, чтобы угостить ее апперкотом, очень удивит ее игрой на скрипке. И куда же, позволь спросить, он побежит с разбитой мордой? Знамо дело! К любимой мамочке! Тьфу!
В глубине души Виктория сознавала, что муж прав, но что она могла поделать? Ведь она была мать и, как всякая мать, мечтала увидеть сына с умытой мордашкой, в аккуратном костюмчике, играющим на скрипке. Со смычком. И канифолью.
— Канифоль, — сказала она мужу почти жалобно.
— Ты даже не знаешь, что значит это слово! — провыл Гордон, теряя самообладание.
— Ха! Можно подумать, ты сам знаешь!
— Я-то знаю! Правда, знаю! Я — дипломированный юрист! Доктор права! Я государственный чиновник первого ранга, черт возьми! Мой коэффициент интеллекта, черт дери, равен ста восьмидесяти!
Череда бессвязных восклицаний ничем не помогла, поскольку через пять минут Гордон непостижимым образом очутился в детской, наблюдая, как сын переодевается в парадный костюмчик с галстуком-бабочкой и белой рубашкой, и завязывает шнурки на ботинках. Когда сын был готов, Гордон взял расческу, поплевал и причесал Максу светлые вихры.
— Прости, сын, — повинился он, закончив.
— Ничего, папочка…
— Ох. Веди себя хорошо. Говори «спасибо», «пожалуйста» и прочее. Маме будет приятно. Да… я тут совсем замотался и забыл, у меня для тебя подарок.
— Но у меня не скоро день рождения, папа.
— А это не в честь дня рождения или еще какого праздника. Просто я тебя люблю, сын, — сказал Гордон, силясь не провалиться под землю от слюнявого умиления.
— Я тебя тоже люблю папа… ну, даже без подарка.
— Здорово, конечно, но разве не хочешь посмотреть?
— Хочу…
К полному восторгу сына, Гордон достал и надел ему на руку часы, застегнув на запястье настоящий кожаный ремешок. От восхищения Максу на глаза навернулись слезы.
— Спасибо, папа, но я еще не умею очень хорошо узнавать время…
— Значит, научишься, делов-то. И еще. Часы механические, с ручным заводом, так что тебе придется их подводить и следить, чтобы они не останавливались. Возьми привычку делать это в одно и то же время, лучше с утра. Давай, покажу, как это делается. Ты все понял?
— Да.
— А про стрелочки, большие и маленькие, поговорим позже. Теперь иди, а то мне надо опять почитать газету.
Хорошо, хоть он закрыл здесь еще не все оппозиционные газеты. Несколько оставил. Как раз для подобных случаев.
— Папа.
— Чего еще.
— А почему…
Гордон похолодел. О, нет. Только не сейчас! Аисты. Капуста. Птички. Пчелки…
— А почему ты бываешь такой грустный, папа?
В качестве компенсации себе за эту невыносимую канифоль Гордон собрался лечь и полежать на любимом диване, мечтательно глядя в потолок и размышляя о всяческих приятных вещах, но ничего не вышло. Во-первых, его донимало несварение. Во-вторых, даже в отпуске и с расстроенным желудком Гордон все равно оставался важным должностным лицом. Ему пришлось ответить на уйму неотложных деловых звонков, потом к нему заехали из канцелярии и привезли увесистую стопку документов на подпись; потом он принял с отчетами министра внутренних дел, министра транспорта, директора местного департамента Отдела Благонадежности, главу Комитета по Цензуре, а также генерального прокурора Салема.
К тому времени, как Гордон со всеми переговорил, все подписал, уладил все неотложные вопросы, он вконец измучился и чувствовал себя по-настоящему паршиво. Наглотавшись каких-то оранжевых пилюль, он выпил еще чашку крепкого чая, лег на диван в обнимку с блевотным тазиком и завернулся в плед, трясясь от озноба и удушливой злобы.
— Значит, вот вы как, — бормотали его губы, — ничего, я вам еще покажу…
Постепенно явь перетекла в диковинный, дурманящий сон. Во сне был плац, и марширующие бесконечными шеренгами солдаты, уходящие по этому грандиозному, бесконечному плацу вдаль, за линию горизонта, к небу, расцвеченному заревом зарниц, мириадами оттенков красного, от неспешно царственного пурпура до бурлящей и кипящей, венозно-алой киновари.
Солдаты маршировали, а он стоял высоко-высоко на парадной трибуне, в парадном мундире, и смотрел в их юные, страстные, отмеченные печатью смерти лица. Он был полон высочайшей, божественной любви. Он был и прокурор, и палач, и высший судия в одном лице. Он был мраком, адской геенной, забвением, вечной погибелью. В грохоте кованых солдатских сапог, в барабанном бое, в звуках военных маршей из охрипших динамиков, в залпах салютов он слышал свое имя. Он слышал…
Но, разумеется, это был сон. Всего лишь сон.