Башня птиц. Авторский сборник
Шрифт:
— Время тоже многомерно, — хохотнул голос. — Ну ладно, так и быть, дам дикарю энцефалограф. Побалуйтесь.
Голос становился тише и глуше.
— Постойте! Я еще не все спросил.
— Хорошенького помаленьку. Прощайте, пациент. Как пользоваться игрушкой, разберетесь сами. Все равно не объяснишь.
— Расскажите еще что–нибудь! Не уходите!
— Замнем для ясности, — хихикнул голос и больше не отзывался.
В воздухе появилась темная точка и, быстро разрастаясь, превратилась в непроницаемо черный шар размером чуть больше головы человека. Шар висел в воздухе и мерно пульсировал, то сжимаясь, то разжимаясь.
Игорь встал и, с недоверием поглядывая то на свой живот, то на шар, подошел ближе.
И он увидел, что находится в комнате. В другой комнате, но очень похожей на его собственную. Игорь ожидал увидеть что–нибудь невероятное, мир, вывернутый наизнанку, новый взгляд на свою собственную Вселенную, но эта комната, с диваном, стульями, столом, где в беспорядке раскиданы книги, удивила его больше, чем если бы неведомый антимир придвинулся к нему вплотную, Было видно и окно, за которым пыльные деревья шевелили листья на ветру, и улица, очень похожая на знакомую, но чем–то отличная от нее.
— И это все? — разочарованно спросил Игорь и убрал голову из шара. Где же четвертое измерение? Обманщик…
Шар продолжал висеть в воздухе, пульсировал беззвучно и словно насмехался над дикарем, вздумавшим нажимать наугад кнопки электронной машины и ожидающим от нее всевозможных чудес.
Игорь полежал, раздумывая, на диване, а потом сказал сам себе:
— Сам ты дурак. Если твои глаза способны видеть только трехмерный мир, то и другая Вселенная будет выглядеть для тебя точь–в–точь так же. Всего–навсего параллельный мир. И ничего больше.
Он встал и, набрав номер телефона, попросил хирурга районной больницы.
— Александр Иванович, у меня, кажется, аппендицит. Приезжайте, пожалуйста, а то мне придется самому, перед зеркалом…
Он неторопливо оделся и, стараясь не смотреть на шар, направился в больницу, заранее готовясь к боли, но больше всего — к тому, что хирург и в самом деле не найдет у него того, что будет искать.
В своих беседах мы долго обходили тему смерти стороной. Она была слишком конкретной, у постели обреченного больного невозможно было говорить о ней с философской невозмутимостью, но как–то Геннадий Николаевич преодолел неписаный запрет и сказал: «В конечном счете, бессмертие возможно. Вопрос только в том, что с ним делать?» — «Как что! воскликнул я. — Бесконечная жизнь без болезней и дряхлости! Неиссякаемая возможность творчества, освоение космоса, расселение человечества во Вселенной! Это безграничные, головокружительные перспективы!» — «Вы так полагаете? — скептически улыбнулся Шубин. — А как вы представляете себе достижение бессмертия?» — «Устранение фактов старения, — не задумываясь, выпалил я. — Перестройка обмена веществ, генная инженерия, вечное самообновление организма». — «Вечное самообновление… — задумчиво повторил Геннадий Николаевич. — Пожалуй, вы правы. Это один из возможных путей. Существуют два варианта. Первый — периодическое или беспрерывное обновление тела и второй — перенесение человеческого «я» в молодое, здоровое тело…» — «Второй чудовищен! — возмутился я. — Это равносильно убийству!» — «Несомненно, — согласился Шубин, — несомненно, но все–таки это тоже путь…»
Наш разговор на этом не кончился, он продолжался, то утихая, то разгораясь с новой силой, чуть ли не каждый вечер. Геннадий Николаевич, обладая большой эрудицией, приводил различные модели бессмертия, вычитанные в литературе, начиная с древних мифов, зачитывал отрывки из средневековых китайских повестей, где говорилось об оживающих мертвецах и о прочих невероятных происшествиях, и мне казалось тогда, что ничего нового нельзя добавить к этим старым теориям. Сейчас, перечитывая эти рассказы, я снова вспоминаю давние споры, Шубина, неподвижно лежащего на кровати, и его слова: «Человек будет жить бесконечно, но я не знаю, какую цену он заплатит за это…»
ТЕБЯ ПОЗОВУТ, ПОДКИДЫШ
Каждые три года, в последнюю пятницу декабря, в пять часов пополудни он, предчувствуя свой конец, плотно закрывает входную дверь, для верности подпирает ее чем–нибудь тяжелым и, погасив свет во всем доме, ложится на пол в неудобной, но единственно необходимой позе, потому что знает — после смерти тело его все равно примет именно это положение. Он лежал неподвижно, закрыв глаза, с запрокинутой головой, широко раскинутыми руками и ногами, привычно прислушиваясь к своему замирающему сердцу, гаснущему дыханию, остывающему телу. В эти минуты он обычно вспоминает прожитые годы и, словно прощаясь с умирающим телом, проводит рукой по груди, животу, лицу, стараясь запомнить эти последние в своей жизни ощущения. Потом, медленно теряя сознание, он опустит руку на пол, глубоко вздохнет и умрет.
(…да, это происходило именно так. В то первоначальное время меня звали Шаррумкен, царь четырех сторон света. Тогда я был молод, горяч, хотел решать все сам и только потом понял, что мои попытки оказались преждевременными, но это было уже потом… Тогда мы жили почти рядом. Я царь Аккада и Шумера, вначале был садовником, а потом богиня Иштар возвела меня на трон. Все это, конечно, обычные глупости, которыми обрастают рассказы о царях и героях, правда заключается лишь в том, что был я без рода и племени и вот стал царем. Это был мой первый и последний эксперимент на таком уровне. Я всегда был близок к царям, но сам никогда больше царем не становился. Слишком велика власть его, чтобы избежать искушения, перепрыгивая через ступени, вывести людей на более высокий уровень…)
После смерти он ничего не будет ни чувствовать, ни помнить, ни знать. Смерть есть смерть. Тело его остынет, потом окоченеет, и лиловые пятна проступят на коже ближе к спине. Труп его будет лежать в течение трех дней, и никто не станет искать его, потому что за неделю до этого он уволится с очередной работы, оформит выписку, распрощается с друзьями, а родных и близких у него нет. Вернее, разноязычная и многоликая родня его, рассеянная по всей земле, будет благоденствовать и поныне, ничего не зная о своем предке, и он сам не будет заботиться о поисках, ненужных и бесполезных.
(…да, это было ни к чему. В конечном счете, все люди на земле близкие родственники. И на брачном ложе и на поле брани кровь их так перемешалась за тысячелетия, что каждый из ныне живущих вправе сказать о себе: если я часть целого, то я и человечество — это одно и то же. И ничего не поделаешь, он тоже может сказать это же самое…)
Труп его потеплеет к исходу ночи. Снова забьется сердце, восстановится дыхание, и тело начнет свою невидимую метаморфозу. Сам он ничего не знает об этой работе тела, воскресая, он рассматривает себя в зеркале и приучается владеть новым телом, неизвестно откуда возникшим. В трехдневный срок сами собой изменятся черты лица, удлинятся или укоротятся ноги, отрастут или выпадут волосы, обновятся внутренности, окрепнут мускулы, кожа разгладится и плотно обтянет тело. Он никогда не знает, какой в очередной раз будет его внешность, закономерности в этом не было, да он и не искал ее. Каждый раз, глядя на себя в зеркало и ощупывая лицо, он знал, что хочешь не хочешь, но придется проходить в этом теле последующий период, прежде чем умереть и сменить внешность, как змея кожу.