Башня вавилонская
Шрифт:
На заднем дворе одной из, кажется, столовых, он помог водителю открепить платформу с продуктами, поблагодарил — а потом еще минут сорок распределял вместе с дежурными ящики по погрузчикам. А на третьем или четвертом его прихватили за плечо и сказали: «Ты что тут еще, смена закончилась, пошли.» И он пошел.
Верный телефон молчал. Ему не составляло труда молчать — он лежал в рюкзаке, разобранный на три части.
Ничего, дома быстро выяснят, куда он делся — и поймут, почему к нему нельзя дозвониться.
На темной аллее с двумя рядами аккуратных фонарей было изумительно тихо и пусто, Алваро не сразу понял, что дело в полном отсутствии
Было слишком влажно и сыро, хотя куртка из грубой ткани с пропиткой не пропускала ветер не хуже гипотетического парашюта.
— А что молча? — спросил он тихо. — Это тоже какое-то правило?
Спутник — Алваро подумал, что тот ровесник или даже младше, во Флоренции ровесников было много, почти все после службы в ССО, солидные и самостоятельные, — взглянул искоса, словно быстро, на ходу ткнул датчиком. — Внутри мы проверяли, — кивнул он куда-то вперед. — Здесь…
Алваро вздохнул, опустил глаза к отсыревшей, поблескивающей дорожке и стал представлять, что он многоопытен, коварен и солиден.
Шагов через десять почувствовал, что у него начинает получаться.
Полковник Моран не любил здешних православных. Меньше он любил только иудеев, причем по той же причине. Возьмите народ, в котором нет жестких сословных и кастовых барьеров, и дайте ему Библию на чужом языке, которым больше никто ни для чего не пользуется. Не разговаривает. Не пишет научные труды. Не поет вне храма. Не сочиняет рифмованных непристойностей. Не рисует на стенах. Чего ни хватишься — ничего не делает, а только беседует с Богом. Почему? Потому что, когда отдельно — это удобно и красиво. Добавьте к этому века всеобщей дву, а потом и триязычной грамотности, распространяющейся опять же через религиозные школы. И что вы получите? Намертво аналитическую текстоцентричную культуру, всеядную, всевпитывающую, сухую, рациональную, привыкшую манипулировать огромными массивами, общаться и мыслить цитатами, с удовольствием разбирать любой подвернувшийся блок на детали и собирать из них новое — и использовать все, от рваной веревочки до погнутого гвоздя, в прямом смысле и в метафорическом. Для работы, для жизни, для игры. Особенно для игры. Все в мире произошли от обезьян. Эти — от дельфинов. Моран как-то освоил этот язык, этот способ мышления, но говорить на нем в неслужебной обстановке было для него пыткой.
Полковник Моран шел по вечернему кампусу к прекрасной женщине, и думал о том, что она католичка, спасибо Сообществу, и оно на что-нибудь да бывает полезно. На своем месте. «Я построю им часовню, — покатал он на языке заготовку для будущей остроты. — Этим и ограничимся. У нас светское учебное заведение, светское. Ох уж эти христиане…»
Дальше следовало сказать, что не тащит же он из Индии разнообразные храмовые культы; хотя шутка была далеко за гранью приличия и даже шутки ради не стоило бы поминать саму возможность воцарения проклятых многобожников, тем более — здесь.
Конечно, дела религиозные тут ни при чем. Ревность — совсем другое дело. Они просто вынести не могут, что кто-то имеет свои взгляды, свои методы, свое представление о верном. Это уже католическое. Никто так усердно не боролся с любым проявлением оригинальной мысли, разности в толкованиях одних и тех же слово их пророка…
Смешнее
Группа студентов, шедшая навстречу, вежливо переместилась на соседнюю дорожку. Полковник кивнул им — он не каждого тут помнил по именам, но вот в лицо знакомы были все. Должно быть команда грузчиков с вечернего дежурства в южной столовой. Вообще-то студентам до службы обеспечения дела нет и не должно быть, но карантин есть карантин, а учения есть учения. А раз на территории остались только те, кто тут живет — то грузить, мыть и готовить — тоже им. Военное положение.
В окне впереди горел свет — и полковник забыл о студентах, иезуитах, положении и грядущей своей победе, а помнил только о том, что там, за стеной, за надежно отсекающим осенний холод стеклом, ждут Цветы.
Уже в холле гостиницы он заметил парочку с общевойскового факультета, этих проректор знал не только по в лицо и по именам, но и по личным делам, жалобам, характеристикам — наизусть, как все ошибки, весь брак, неизбежно случавшийся в работе. Несложно было догадаться, зачем они здесь, хотя они моментально сделали вид, что имеют какое-то отношение к уборке холла.
— Нарушение распорядка, — улыбнулся полковник Моран. — Доложите своему куратору.
Завтра нужно будет посчитать, сколько таких нарушений за каждым уже набралось. Никаких больше мягких форм, никакого факультета управления. Хватит, наигрались — и поскольку про господина да Монтефельтро можно забыть, и пока что, и, будем надеяться, навсегда, — играть в дипломатию больше уже не придется.
Перед дверью он провел тыльной стороной ладони по глазам, стряхивая и забывая на время всю эту пыль, ерунду, мелочь.
Цветы смотрят на него, наклонив голову. Незачем спрашивать, чего эти двое от нее хотели.
— Чтобы все осталось как есть.
Они пили здесь чай. Запах все еще стоит в воздухе.
— Как есть?
Впрочем, если подумать, неудивительно. Щербина все же — уникум. Единичный случай полного брака. Если внутри детали — раковина, никакая внешняя обработка ничего уже не исправит. Остальных все же удалось научить тому, что такое ответственность и солидарность, и почему они, в конечном счете, всем нужны и выгодны. Даже самых неудачных — удалось. Можно слегка гордиться. И радоваться тому, что любая мало-мальски непредвзятая комиссия, любая инспекция обнаружит это и только это. Но радоваться хотелось другому.
— Вы стойко отражали натиск моих врагов, — сказал Моран.
Ему, конечно, сообщили обо всех визитах и беседах, встречах и «случайных» разговорах. О Смирнове с его букетом — пришлось идти самому с пустыми руками, потому что нельзя себе позволить смотреться хуже или сопоставимо, что ж, он придет запросто, без церемоний, после долгого тяжелого дня. Два декана, два проректора, студсовет россыпью, члены студенческого научного общества россыпью — не все, конечно, относились к категории врагов, часть просто удачно заполняла промежутки и оттесняла других. Цветы нужно было охранять от всех глупостей, мелких гадостей и беспокойства, которые могли причинить эти… комары. Он не догадался. Моран опасался, что Цветы решат, что он ограничивает их свободу, что он боится, что он слаб, и не сообразил, какая бессмысленно-изматывающая волна обрушится на инспектора…