Башня вавилонская
Шрифт:
Вот некто Векшё троице не вспомнился. «А кто это?».
А милая парочка из Александрии упомянута не была. Вообще. Как будто и не сидели они вдвоем во главе стола, как византийская геральдическая птица. Умные дети. В любом случае — умные. И уже калеки, как все они тут.
Хорошо, что полковник Моран не мог заглянуть сейчас в глаза Анаит. Он бы понял, как называется тот цветок, который он впустил в свое логово. Росянка.
Дьявол живет в деталях. В зелени садов, прирученном ветре, открытой нараспашку внешней двери химлаборатории… такие есть в каждом общежитии
— Вы обратили внимание на статистику по каникулам? — спрашивает Сон, возвращая папку с данными, открытыми для всех заинтересованных лиц. — Для меня очень странно и неожиданно.
— Что именно?
— Где-то после второго курса почти никто не проводит каникулы дома. Остаются здесь и после летней практики, работают в университете или в городе, или просто проходят летние факультативы. Им положены бесплатные билеты — использует меньшинство…
— В сумме, — говорит сама себе вслух Анаит, — В сумме… все это похоже, все это можетбыть похоже на…
Пока она ищет самое подходящее слово, Сон тихонько подсказывает:
— На тоталитарную секту.
Анаит передергивается. Шофер, охранник и помощник прав. Может быть, в Европе это назовут как-то иначе, но суть не меняется. Достаточно минимальной недоброжелательности, и все это — методики, каждая из которых, несомненно, разрешена и признана годной, статистика, результаты, обстановка, — укладывается в единую, монолитную и убийственную картину.
Кстати, методики — кто же их в клюве принес? Напрашивается одна-единственная кандидатура. Чем же думал человек, передающий в открытое светское учебное заведение наработки духовного ордена?..
Здесь никакой жалобы не нужно: обычная непредвзятая инспекция за три дня составит такое представление, что филиал закроют на карантин и будут выпускать из него по одному, после освидетельствования психиатрической комиссией на предмет вменяемости и дееспособности.
Как же все это делалось раньше? Ведь инспекции здесь были, как положено, и Комитет по надзору сюда кого-то отправлял, и Общественный совет при Комитете действовал. Да, кто у нас заместитель председателя Общественного совета? Хорошая должность — заместитель, и не на виду, и все полномочия в руках…
Мистер Грин, председатель Антикризисного комитета Мирового Совета Управления, является на службу очень рано — от квартиры до кабинета ему всего-то одиннадцать с половиной минут: две с половиной пешком через длинную парковку между Башнями, полторы через вестибюль, на лифте, еще раз на лифте и восемнадцать шагов по коридору.
Сейчас на комитетском этаже не должно быть никого, кроме персонала, работающего в ночную смену — референтов, аналитиков и прочих бессонных тружеников; обычно мистер Грин успевает не только пожелать им приятного начала рабочей ночи, но и проработать вместе с ними часть вечера и начало утра. И с дневной сменой — целый их день.
Тем не менее, в его приемной на пуфике сидит прекрасная, очаровательно заспанная и тем не менее взбудораженная юная особа; а этой особе, помощнику референта, вчера в восемь вечера сдавшей пост ночной смене, сейчас, в шесть утра, положено спать и видеть сон. Седьмой или девятый.
Нумерация снов, впрочем не имеет значения. А выучку не пропьешь. Сакраментального «я ждала вас» девочка не произносит — это и так очевидно. Ждала. Не менее получаса.
— Я получила письмо, и решила, что вы должны его видеть.
Мистер Грин на доли секунды ныряет в черноту. Привычка. Как мытье рук перед едой. Сброс системы, как шутил его учитель. Информацию, которую сейчас возьмешь в руки, нельзя пытаться вычислить наперед по косвенным параметрам. Нельзя представлять заранее. Даже если ты все посчитаешь правильно, это оставит след. Изменит угол зрения. Придаст сведениям немного не ту окраску.
— Пойдемте ко мне, Аня. — Анне Рикерт, 24 года, Вена, нравится это обращение.
А человек, который написал письмо, назвал ее «Дорогая А. Рикерт».
«Дева Мария благодатная, — думает мистер Грин, читая пересказ, а еще точнее — реконструкцию беседы некоего господина Морана с неким господином Щербиной и любуясь переливами идиоматической, пусть и слегка толедизованной латыни. Матерь Божья, я столько раз мог его пристрелить, этого Амаргона, рядом же сидел, что ж Ты мне не намекнула даже?» Реконструкция была убедительна. Реконструкция была черт знает как убедительна, так что странно, что за эти полчаса никто не добрался до Максима — а Максим не достучался до него самого. Впрочем, возможно, Аня просто получила пакет одной из первых.
Там, правда, еще три часа утра… семь минут четвертого, так что, наверное, бедную жертву неспровоцированной атаки со стороны alma mater еще не разбудили, или разбудили только что — лишний раз подтверждая любимую присказку жертвы о том, что утро добрым не бывает.
— Мы установили отправителя, — говорит девочка. — Это именно тот, кто подписался. Он попросту воспользовался университетской рассылкой.
Дальше она ничего не говорит, а сидит на краешке стула, сложив руки на коленях, и очень выразительно смотрит — словно нераскаянная еретичка в ожидании несправедливого приговора.
Это ваш зверинец, говорит она, спускайте его на Мировой Совет, если хотите. Но аппарат оставьте в покое.
— Ну что ж, — вздыхает мистер Грин, — давайте обсудим вашу почту. Чего вы не понимаете, Аня?
Аня думает.
— Если это выдумка, я не понимаю всего. Если это правда, я не понимаю, чего хочет… информатор. И почему хочет именно он. И от нас.
Во всех выпускниках злополучного филиала есть это слепое пятно; при упоминании родных стен у них учащается пульс, повышается температура и напрочь отрубается способность мыслить профессионально. Эффект со стороны похож на предвестие простуды. «Дорогая А. Рикерт» не исключение.