Башня. Новый Ковчег 4
Шрифт:
***
Он спал, и его лицо, с которого сон согнал усталость и тревогу, разгладил морщины на лбу и возле глаз, выглядело моложе, словно он разом скинул лет десять, а то и все двадцать, превратившись в того Пашку, который прибегал к ней в больницу, торчал в ординаторской, распивая чаи с толстой Галей (так за глаза они звали старшую медсестру Галину Александровну) и мужественно выслушивая Галины жалобы на бестолкового зятя. Анне тогда доставляло какое-то детское удовольствие не сразу входить в ординаторскую, а некоторое время стоять под дверями, давясь от смеха и слушая густой бас толстой Гали, перечисляющий очередные огрехи «этого
Это было давно, ещё до Лизы, в той прошлой жизни, где Анна была почти счастлива, и сейчас та прошлая жизнь шагнула ей навстречу, перечеркнув долгие и мучительные семнадцать лет — семнадцать, господи, — и слилась с днём сегодняшним, вернув ей после всех потерь и ошибок её Пашку. Насовсем вернув.
Он заворочался, что-то пробормотал, нахмурился, и снова на переносице залегла морщина. Анне захотелось протянуть руку, разгладить её, но она не решилась, побоялась его разбудить.
Смешной, какой же он всё-таки смешной. Она улыбнулась сама себе и покачала головой.
…Когда Анна умудрилась наконец-то вырваться из его объятий (в этот раз он никак не хотел отпускать её, то ли боясь, что она опять сбежит, то ещё чего), сказав: «Паш, я быстренько в душ, десять минут, хорошо?», он пообещал, что будет ждать и не заснёт, но вырубился, наверно, сразу, она ещё воду включить не успела, и теперь спал и был во сне похож на мальчишку, может быть, даже на того, который однажды в ночном полумраке сонной квартиры тихо попросил её: «Не уходи сегодня ночью. Останься здесь. Давай мы просто… просто полежим рядом».
Затея поселить их вместе была, конечно, Борькина.
Они ужинали втроём: она, Борис и Маруся, всё в той же отдельной комнате, которую Борис упорно именовал вип-залом. Анна никак не могла отделаться от мучительных мыслей — её волновал рабочий Гаврилов, его рана была, пожалуй, самой тяжёлой. Пуля скорее всего задела правое лёгкое, точнее Анна без рентгена сказать не могла, но то, как Гаврилов долго и мучительно кашлял, и пятна крови на салфетке, которую Катюша прикладывала к синим губам этого уже немолодого мужчины, говорили сами за себя. Да и у Руфимова за ночь резко поднялась температура, а область возле ранения в ногу, воспалённая и горячая на ощупь, Анне решительно не нравилась. Фельдшер Пятнашкин её волнения разделял и вечером, придя на смену, отозвал её в сторону и сказал тихо: «Надо резать, Анна Константиновна». Надо, а как? Ни анестетиков, ничего толком нет.
Погружённая в свои невеселые мысли, она почти не обращала внимания на подколки и подначивания Литвинова, которыми тот изводил Марусю. То, что Маруся оказалась сестрой Павла, Бориса явно забавляло. Он то притворно ахал, то требовал, чтобы Маруся улыбнулась, потому что «улыбка у неё, Ань, скажи, точь-в-точь Пашкина!» Маруся на его шуточки велась слабо, её тоже то ли что-то тревожило, то ли она сильно устала, и, когда Борис уж особенно сильно досаждал ей, она только сердито морщилась. Правда под конец она всё же не выдержала, попросила отстать от неё, назвав при этом Литвинова Борисом Андреевичем, чем, кажется, обидела его, потому что Боря наконец-то заткнулся.
Оставшуюся часть ужина они бы так, наверно, и просидели в тишине, если б до Анны, внезапно вынырнувшей из своих забот, не дошло, что Павел к ним так и не присоединился.
— А что… Паша? — она обратилась к Марусе. — Он не придёт? Он что ужинать не собирается?
— О, спохватилась, — к Борису тут же вернулся прежний насмешливый тон. — Я уж думал, ты о нём и не вспомнишь. Паша решил помереть геройской голодной смертью.
— Не помрёт ваш Павел Григорьевич, не беспокойтесь, — буркнула Маруся, не отрывая носа от тарелки. Сейчас она была особенно похожа на Пашку — такая же поза, такое же упрямство в словах, даже такая же растрёпанная светлая макушка. — Ему Гоша Васильев бутербродов приволок, наверно, тонну.
— Гоша? — Анна вспомнила мальчика, возникшего вчера на пороге их с Марусей комнатки, высокого, тонкого, с нежным, как у девочки лицом.
— Да. У Гоши теперь новый предмет обожания — Павел Григорьевич. До этого он был долго и безнадежно влюблён в Марата Каримовича.
— Даже так? — Борис ещё больше оживился, и Анна подумала, что всё — Пашке теперь не жить, изведёт его Борька своими насмешками.
— Гоша Васильев ещё на Южной станции за Маратом Каримовичем как привязанный ходил, в рот смотрел. Он же буквально выпросил Руфимова взять его сюда, хотя Марат Каримович не хотел — Гошка учёбу-то даже не закончил, — нехотя пояснила Маруся. — Но Гоша, когда надо, мёртвого достанет. А теперь вот, пока Марат Каримович болен, он на вашего Павла Григорьевича переключился.
Маруся зло выделила «вашего», ткнула этим Анну и Бориса так, что они переглянулись, и Борькины зелёные глаза на миг стали совершенно серьёзными. Что-то там у них не ладилось, у Павла с Марусей, и Анна, зная Павла, понимала, что скорее всего причина в Пашке, хотя… она внимательно посмотрела на Марусю, на упрямо сдвинутые к переносице тонкие тёмные брови, на сердито блестевшие серые глаза и подумала, что упрямство у Савельевых всё же семейное, и как брат и сестра с ним справятся — тот ещё вопрос.
— Надеюсь, этим двоим, чтобы сойтись, не потребуется двадцать лет, как некоторым, — хмыкнул Борис, безошибочно угадав, о чём она думает. — Потому что я столько не выдержу.
— Кому это «этим двоим» и кто такие «некоторые»? — тут же взвилась Маруся.
— Этим двоим — это вам, Марусенька, и вашему дундуку-братцу, — спокойно пояснил Борис, не отводя взгляда от гневного Марусиного лица. — А некоторым…
Борис помедлил, выдержал фирменную паузу — вот, позёр, — достал из кармана два ключа, скрепленные общим колечком, на котором болтался стандартный квадратный номерок, и бросил их перед Анной.
— Это что? — поинтересовалась она, хотя уже догадалась о Борькиной затее — уж слишком весёлые чертенята заплясали в сверкнувшей зелени Литвиновских глаз.
— Хватит, Аня, и себя, и его изводить. Не дети уже. Бери.
И она под его пристальным взглядом спокойно взяла ключи и также спокойно убрала их себе в карман халата.
***
Она всё же не выдержала — провела, пробежалась пальцами по его щеке, почувствовав едва проклюнувшуюся щетину, жёсткую, колкую, и эта колкость, которую она ощутила самыми кончиками пальцев, отозвалась во всей ней, прошлась тонкой дрожью, завибрировала и откликнулась острым желанием. Она хотела испуганно одёрнуть руку, словно девочка, словно ничего между ними по-прежнему не было, но не успела — он поймал её ладонь и с силой прижал к своей щеке, потом поднёс к губам, коснулся мягким и нежным поцелуем.