Башня. Новый Ковчег
Шрифт:
— Вот, Иван, а ты сомневался в парне своём, а он, смотри-ка, привёл нам Павла Григорьевича, как и обещал, — Бахтин весело подмигнул.
— Привёл, вижу, — отец покосился на Кира. — Что у тебя с лицом-то, герой?
— Да так, — Кир криво ухмыльнулся.
— Это уж моя вина, — вмешался Павел Григорьевич. — Не так друг друга поняли с самого начала. Но парень у вас и правда герой. Да, рыжик? — он повернулся к прижимавшейся к его руке Нике.
Ника радостно закивала головой и негромко засмеялась.
— Да, оболтус, что там говорить.
Отец махнул рукой, но Кир видел, как лицо его, обычно неулыбчивое и неприветливое, разом просветлело и просияло.
Эпилог
Эпилог
Ника
—
— Вер, отстань, а?
Нике хотелось и не хотелось говорить об этом. Всё было по-дурацки. Её подруга уже не первый раз заводила с ней этот разговор, о Кире. Звала вместе с собой на шестьдесят пятый, где тот жил с родителями. Удивительно, но после всего случившегося Кир с Верой не только не возненавидели друг друга, но стали чуть ли не лучшими друзьями. Вечерами и почти все выходные они — Вера, Кирилл, Марк и примкнувшие к ним братья Фоменки — пропадали внизу, то на шестьдесят пятом, то на семьдесят втором у Марка, и им, судя по всему, было здорово и весело. Наверно, весело, если верить тому, что Вера ей рассказывала. А Вера рассказывала регулярно. И регулярно звала к ним присоединиться.
— Я не понимаю, почему ты отказываешься? Тебя отец не пускает? Так давай я с ним поговорю.
Отец был ни причём, дело было в другом.
Ника помнила, как там, в том вонючем отсеке, когда они сидели плечом к плечу на неудобном диване, Кир положил свою руку на её ладонь, как гладил её пальцы, как смотрел на неё, и тогда… тогда она почему-то решила, что всё же нравится ему. Ну хоть чуть-чуть. Но она ошиблась. Если бы это было так, он бы сам поднялся к ней, не дожидаясь, когда она спустится вниз. Уж нашёл бы способ: попросил Веру, оформил пропуск на общественный этаж и пришёл со всей компанией (всё же иногда её друзья вспоминали, что она существует на этом свете) или ещё что-нибудь. Но он этого не делал. Ему было не надо.
Странно, но почему-то ей казалось, что теперь, после того как она вернулась домой, всё должно пойти по-другому. Оно, конечно, и было по-другому, но совсем не так, как воображалось. Она по-прежнему почти всё время проводила дома, слоняясь из угла в угол, отец ещё больше пропадал на работе или торчал у себя в кабинете, зависая на телефоне — после его официального назначения на вновь сформированный пост Главы Совета работа отнимала у него все силы и время, а Сашка… О Сашке думать было неприятно. Нет, вскрывшиеся факты о его доносах её почти не трогали, эту новость Ника восприняла спокойно и как-то отстранённо, словно, речь шла о совершенно постороннем человеке, но вот, когда она вдруг столкнулась на общественном этаже с Сашкой и Оленькой, и явно было видно, что между этими двумя отношения больше, чем просто дружеские, она вдруг вспыхнула, резко остановилась, а потом, так же резко развернувшись, быстро зашагала от них прочь.
Оленька её нагнала, схватила за рукав и, семеня мелкими шашками рядом, пытаясь заглянуть в глаза, быстро и виновато заговорила:
— Ника, пожалуйста, не сердись. Я хотела прийти к тебе сама, сказать про нас с Сашей, но не решалась. Ника, прости, пожалуйста. Давай поговорим…
— Ну давай поговорим, — Ника остановилась и повернула к Оленьке своё горящее лицо. — Давай. Что ты там мне хотела сказать?
— Ну… — промямлила Оленька. — Что мы с Сашей… мы теперь вместе. Ты не возражаешь?
— Я? С чего бы мне возражать. Вместе и вместе. Совет да любовь!
Нике было стыдно. Не за себя, а за этих двоих, которые когда-то были её друзьями, а один из них был даже больше, чем друг. Впрочем… эту страницу своей жизни она перелистнула, а вот другая, другая почему-то так и не началась.
— И знаешь что ещё… Ника, ты меня слушаешь? — Вера толкнула её в бок. — Знаешь, этот твой Кирилл ведет себя ровно также. Когда я ему говорю: пойдём с нами наверх, начинает всячески уворачиваться, переводит разговор на другое. Да, и говорит, прямо как ты: Вера, отстань.
— Ну и отстань от него. Видишь же, он сам не хочет.
— Да он просто дурак.
Девчонки говорили громко, особенно Вера, и Павел волей-неволей всё слышал. Он, конечно, не прислушивался нарочно, но этот разговор возникал уже не в первый раз, и, хоть и в разных вариациях, но всегда сводился к одному.
Вообще-то, Павел был согласен с Верой: парень действительно дурак. Упрямый дурак. Взять бы за шкирку да потрясти, как следует, авось, мозги-то на место вправятся. Если есть чему вправляться.
Павел вздохнул. Его девочка страдала. Он видел, как она переживает, молчит, ничего не говорит и постоянно витает где-то в облаках, отвечая невпопад на его вопросы и рассеянно улыбаясь. А иногда горько плачет, закрывшись у себя в комнате.
До него не сразу дошло, в чём дело.
Сначала он решил, что это из-за поганца Полякова. Парень вызывал у него брезгливость, чувство тошнотворного отвращения, которое возникает при виде неприятного шевелящегося насекомого. Поляков, как и многие, кто так или иначе был связан с Литвиновым, был привлечён к судебному разбирательству, но почти сразу же начал активно сотрудничать со следствием и к тому же был взят под протекторат Кравцом, ещё одним омерзительно неприятным для Павла типом, которому удалось каким-то образом выйти сухим из воды. Чувствовалось, что мальчик далеко пойдёт, и Павлу оставалось лишь облегченно вздыхать, что пойдёт этот мальчик дальше, по счастью, уже без его дочери. Вот только Никины переживания больно ранили.
Потом Павел понял, что Поляков ни при чём. Вернее, не понял — подслушал из девчоночьих разговоров. Удивился, конечно. Пришла, что называется, беда, откуда не ждали. Этот пацан, Кирилл Шорохов, похоже, тот ещё… герой.
Павел спрашивал себя, что там за чувства могли вспыхнуть между этими двумя детьми, пока они бегали и прятались по вонючим отсекам, но что-то, видно, вспыхнуло, а теперь, то ли из-за нелепого упрямства, то ли ещё из-за чего, эти двое засели каждый на своём этаже и не желали делать первый шаг навстречу друг другу. Ни один, ни второй. И Павел не знал, смеяться ему по этому поводу или плакать.
Кир
Интересные повороты всё-таки делает жизнь — иногда резкие, на сто восемьдесят градусов, а иногда и на все триста шестьдесят. И вот, когда жизнь залихватски разворачивает тебя на эти триста шестьдесят градусов, и ты летишь стремительно, так, что закладывает уши, и мир скачущим калейдоскопом мелькает мимо, тасуя события и людей, как опытный картёжник колоду карт, что кажется, что теперь-то, уж теперь тебя развернёт, так развернёт, но… но по факту ты в результате опять оказываешься ровно на том месте, с какого и стартовал.