Басманная больница
Шрифт:
После успешной операции больной мог бы жить еще многие годы, а без операции он неизбежно умер бы через несколько месяцев. Был и серьезный риск. У больного слабое сердце, стенокардия, а операция тяжелая.
Но без нее он умер бы, и очень скоро. Созвали консилиум, рассказали все больному, родственникам. Решено было все-таки операцию делать. Но сердце не выдержало, и" он умер. Профессор Дунаевский сделал все, что мог. Вот это я готова подписать.
– А знаете ли вы,-зловеще сказал следователь,- чем вам грозит защита уже изобличенного" врага народа?
Тут я встала и сказала:
– Ах ты, падла!
Рассказывая мне, она приподняла прядь волос, как
обычно закрывающую правый висок,-выходит, не случайно-и я увидел косой шрамик и небольшой бугорок под ним у виска. А Мария Николаевна продолжала:
– Меня немец четыре года пугал, испугать не смог. Так ты думаешь испугать? Тут, знаешь,-обратилась она ко мне,-на фронте всякому научишься, я его таким матом обложила, что он только рот разинул и молча мне пропуск подписал, даже время поставил.
А недели через две меня снова на Лубянку потянули.
Новый следователь, уже в форме с капитанскими погонами. Начал он с того, что извинился передо мной за того - разве, мол, он нас, военных, может понять, разговаривал очень вежливо, а потом попросил подписать те же показания.
– Ну и что же ты ему ответила?
– спросил я.
Мария Николаевна пожала плечами:
– Я просто рассмеялась ему в лицо и протянула пропуск для подписи.
– А потом?
– Что потом?-синие глаза Марии Николаевны потемнели, сузились, отчетливее проступили скулы на смуглом лице.-Ну перевели из операционных сестер на пост. А что они еще могли сделать? Где найдешь сестер, а особенно в урологический корпус? Так до весны и проработала. На похороны Сталина ходила, плакала, дура. Однажды дежурила я, должна была инъекцию пенициллина делать одному больному. Уже и шприц из стерилизатора достала. Вижу, в коридоре старичок какой-то стоит в коричневом пиджаке. Непорядок. Подошла сказать, чтобы он халат надел, и обмерла: Дунаевский. Он, хотя и постаревший, побледневший, морщин прибавилось, но он. У меня шприц упал, разбился. Первый раз субординацию нарушила, бросилась к нему, стала обнимать и целовать.
А тут врачи и сестры, и нянечки со всего корпуса сбежались. Что делалось! Лев Исаакович хотел что-то
сказать, несколько раз открывал рот, но так ничего и не сказал, махнул рукой и пошел к себе в кабинет.
– Насчет него, наверное, не только тебя вызывали. А как другие держались?
– Наверное,-согласилась Мария Николаевна,- да кто же скажет? Знаю только, что тогда у нас в больнице часто митинги устраивали-арестованных врачей проклинали. Так о профессоре Дунаевском никто слова худого не сказал, правда, и хорошего тоже.
– А ты, случайно, не знаешь, как держался Дунаевский на следствии?
– Откуда же мне знать?-удивилась Мария Николаевна и не без гордости добавила:-Уверена в том, что как всегда. Не как всегда он был всего несколько минут, когда после освобождения вернулся в корпус.
– Маша,-сказал я после долгого молчания,-не знаю, слышала ли ты, ведь Павлик со мной перед смертью кое-чем поделился?
– Так я потому же,-просто ответила Мария Николаевна.
– Спасибо тебе, спасибо,-сказал я и только тут почувствовал, как сильно устал... Попрощавшись, я с трудом добрался до своей кровати, с внезапно обострившейся болью в боку, и, едва раздевшись, тут же уснул.
Проснулся я от бренчания процедурного столика, который на этот раз вкатила Люба.
Койка Ардальона Ардальоновича была полностью закрыта простыней. Ночью он молча умер, унеся свою тайну. Я приподнял край простыни. Ардальон Ардальонович лежал на спине. Нижняя губа была прокушена, и на подбородке запеклась тонкая, уже коричневая струйка крови. Видимо, Павлик, искалеченный, полуживой Павлик, очень много значил для обитателей нашей палаты, поддерживал нас всех, да и научил коечему.
Морщины на лице Ардальона Ардальоновича разгладились, и теперь сходство с молодой женщиной, навещавшей его, стало особенно заметным. Значит, всетаки это его дочь. потому что вряд ли по возрасту она могла быть его сестрой...
Тело Ардальона Ардальоновича скоро увезли. Никогда я уже не узнаю того многого, что хотел узнать о старом адвокате.
Лев Исаакович, как обычно, в сопровождении Раисы Петровны и дежурной сестры Любы. появился на утреннем обходе.
– Профессор.-сказал Мустафа,-я сегодня должен уйти из больницы.
– Зайдите ко мне после обхода,-оборвал его Дунаевский.
Когда очередь дошла до меня, он, осмотрев, приказал сестре:
– Обработайте шов.-А потом обернулся ко мне: - Завтра хочу вас выписать. Долечиваться будете амбулаторно.
Я начал благодарить, но Лев Исаакович, не дослушав, перешел к койке Кузьмы Ивановича.
За Мустафой вскоре пришли двое каких-то мужчин, по виду его соплеменники. Он переоделся в клетчатую рубашку, синие брюки и сразу стал выглядеть на десять лет моложе. Пожал всем руки, поблагодарил за компанию и вышел в сад, а я вслед за ним.
– Я с себя вины не снимаю и хочу искупить ее, друг,-сказал я.
– Знаю. знаю.-ответил Мустафа,-мы еще встретимся...
Потом я пошел в главный корпус звонить по телефону-автомату моим друзьям супругам Свете Корытной и Яше Харону. Попросил их купить побольше цветов, коробок конфет и тортов и приехать завтра утром ко мне. Бешеные старики вахтеры все равно не выпустили бы меня с территории больницы за покуп
ками. Потом я позвонил нашему экспедиционному фотографу Андрею Петренко и попросил его, захватив Харонов, приехать за мной на моей машине.
До самого вечера бродил я по аллеям больничного сада, возбужденный мыслью о предстоящей завтра выписке. Пришел я и к моргу. Там. оказалось, есть еще совсем другая дверь, которая была широко раскрыта и вела в довольно большую комнату. В центре ее на пьедестале стоял гроб с телом Ардальона Ардальоновича, окруженный венками цветов. Я подошел к гробу и поклонился Ардальону Ардальоновичу. Потом поцеловал руку его дочери и вернулся в сад, пройдя мимо довольно большой группы людей, в основном молодых.
Когда я вернулся в корпус, двери уже запирали.
Все койки в нашей палате были уже снова заняты.
Послеоперационные новички хрипели и стонали, еще не придя в себя от общего наркоза. Я лег на койку, и передо мной с беспощадной ясностью, сменяя друг друга, вставали сцены из рассказанного мне Павликом и Марией Николаевной. Понимая, что так, да еще под хрипы и стоны, всю ночь не усну, я попросил Галю сделать мне укол понтапона и решил думать совсем о другом-о моих друзьях, которые должны были наутро забрать меня из больницы.