Басурманка
Шрифт:
Женя кается, казнится за свои чувства и… стремится в красную комнату, где, она знает, так ждут ее.
Не одна Женя полюбила французов: своей приветливостью, ласковостью, горячей признательностью, сквозившей в каждом слове, своей деликатностью они завоевали общее расположение.
Сердце Василисы, помогавшей барыне и барышне ухаживать за больными, было покорено первым.
Доброе открытое лицо молодого француза, веселая улыбка, которой он отвечал на непонятную ему речь старушки, полные благородства и страдания черты полковника, его вежливость делали свое дело.
– На-ко, батюшка мусью, беспременно еще супцу съешь, – подув на ложку, уговаривала
– Merci, madame, je ne veux plus… [15]
– Мерси-то мерси, а все ж таки кушай, – польщенная титулом «мадам», настаивала Василиса, снова поднося ложку.
– Non, merci [16] , – протестовал тот.
– Да не «нон», а «вуй»! И ешь, мусью, без всяких разговоров. Компреню [17] ? – расточала женщина весь свой запас французских слов, сохранившийся у нее от пребывания в доме гувернанток.
15
Спасибо, мадам, я больше не хочу… (франц.)
16
Спасибо, нет (франц.).
17
Приведены искаженные французские слова: «нет», «да», «понимать».
Слабая улыбка пробежала по лицу больного.
– Merci, madame, je n’ai pas envie [18] , – отказывался тот.
– Позови, – поняв по-своему, повторила женщина. – Позову, но прежде съешь! Манже! – вдруг осенило ее новое воспоминание.
– Pas envie, madame [19] …
– Позови да позови! Эк ему приспичило! Супу даже не доел! – недовольно ворчала старуха. – Да ладно, позову уж, – благосклонно согласилась она.
– А кого позвать-то? Должно быть, Женю, кого ж больше? – уже в столовой сообразила Василиса. – Иди, Женюша, кличут тебя там мусьи-то твои.
18
Спасибо, мадам, мне не хочется (франц.).
19
Не хочется, мадам… (франц.)
Девочка поспешно направилась в красную комнату. Полковник лежал один; его товарищ, который уже вставал с постели, весело болтал в соседней комнате с Николаем Михайловичем и Борей. Оба успели привязаться к месье Мишелю, особенно мальчик, души не чаявший в своем новом друге-французе, веселом и изобретательном на всякие выдумки.
– Няня сказала, что вы звали меня? – проговорила Женя, подходя к кровати больного.
– Нет, сам бы я, конечно, не позволил себе этого, но раз счастливое недоразумение привело вас, я бесконечно рад, – ответил тот, и бедные, грустные глаза его доказывали, что это не только любезная фраза.
– Сядьте тут, – указал он на ближайший к постели стул. – Дайте хорошенько посмотреть на себя, доставьте эту радость больному старику. Вы ведь не сердитесь, что я так говорю? Нет, вижу, не сердитесь, не обижайтесь за мою, быть может, излишнюю прямоту. Если бы вы только знали, какое громадное утешение
– Я и сама всегда рада посидеть с вами, мой милый полковник, – искренне ответила Женя.
– Доброе дитя! – ласково взглянул на нее старик. – Что я для вас? Случайно заброшенный на вашем пути несчастный больной, тогда как вы для меня…
Он на минуту умолк.
– Ведь и у меня была дочь, с такими же, как у вас, золотистыми глазками, с такими же, унаследованными от матери каштановыми кудрями, словно осыпанными золотыми блестками. Никогда в жизни не я встречал подобных волос, – мечтательно и грустно продолжал француз. – Была у меня любимая и любящая жена… Я обеих потерял, и жену, и дочь… Все принес в жертву этому ненавистному Наполеону… О, как ненавижу я его! – вдруг с силой почти выкрикнул больной. – Для этого человека нет храмов, нет гробниц, нет святынь! Он все кощунственно оскверняет, все топчет своими преступными ногами…
Сильное внутреннее волнение оборвало голос, отняло силы старика.
Женя, живое воплощение сострадания и ласки, смотрела на это еще более побледневшее лицо, на тяжело вздымавшуюся грудь, на закрывшиеся веки больного.
– Полковник, милый, успокойтесь! Вам вредно волноваться, не надо, не надо!.. – просила она, и ее мягкая ручка нежно гладила руку больного.
Старик открыл глаза; слабая счастливая улыбка пробежала по его лицу. Молча, долго и пристально он всматривался в каждую черточку, в более обычного искрившиеся от блестевших в них слезинок глазки этого милого существа.
– Значит, теперь вы совсем-совсем одиноки? Неужели у вас нет никого родного и близкого? – через некоторое время, когда больной окончательно пришел в себя, осведомилась Женя.
– Ни одной живой души. Я совершенно одинок.
Сердце девочки сдавила острая жалость.
– Бедный, бедный полковник! – сорвалось с ее уст, и она крепко сжала его руку.
– Теперь вы понимаете, почему мне так дорого ваше присутствие, что составляет оно для меня! Вы тот светлый сон наяву, в котором воскресают милые образы снов моей далекой, счастливой молодости… О, какой далекой!..
Он прикрыл глаза и, казалось, ушел в прошлое.
– Сколько вам лет? – затем осведомился он.
– Пятнадцать.
– Пятнадцать?.. – задумчиво повторил он. – И моей маленькой Женевьеве теперь тоже было бы пятнадцать лет, – промолвил больной.
– Женевьеве? Вашу девочку так звали? Вот странно, и меня тоже зовут Женевьевой. Женя – ведь это сокращенное имя… – торопливо и радостно промолвила девочка.
Ей казалось, что этому несчастному человеку доставит удовольствие узнать, что ее зовут так же, как его покойную любимую дочь.
Больной с побледневшим лицом и неожиданно появившейся силой приподнялся на локте.
Что это? В ту минуту, когда жизнь казалась изжитой до конца, когда потухла всякая надежда, неужели выплывает вдруг лучезарный призрак, мечта стольких безотрадных лет?
– Вас зовут Женевьевой?.. Но вы… русская? – дрожа от волнения, проговорил он.
– Да, русская, – твердо, не колеблясь, ответила девочка.
– И вы всегда жили в России?
– Всегда.
Признать себя француженкой?! Нет, такой жертвы Женя не принесла бы, кажется, даже ради успокоения этого несчастного. К тому же она испугалась впечатления, которое произвело ее имя: не радость, как ожидала она, а испуг и страдание отразились на лице полковника. Девочка искренне раскаивалась в своей неуместной болтливости.