Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— Кто тут всуе поминает цирк Саломонского? — спросил первый господин.
— О волке речь, а волк навстречь! — добавил второй. — Цирк сам к вам пожаловал.
Один из господ был молод, не старше двадцати лет, хорош собой, светловолос, с лихо закрученными усами, второй — чуть за сорок, черноволос и черноглаз, тоже феноменально усат, и оба — довольно крупного сложения. Их костюмы явно вышли из мастерской хорошего портного, но были чуть более заметны, чем требовал хороший тон: у младшего — клетчатый, причем в клетку довольно крупную, у старшего — цвета маренго.
Эти клиенты также потребовали закрыть ателье и задернуть шторы.
— Не то на тротуаре образуется маленькое дамское кладбище, — сказал старший, который представился как господин Штейнбах. — Где тут можно раздеться?
Когда оба господина
— Не всюду умеют хорошо снимать, — пожаловался старший из атлетов. — Мы для экономии времени пошли в ателье Карла Эде на Мариинской, от цирка — пять минут ходьбы. Не то! Были у Борхардта, у Былинского, у Выржиковского, у Кракау. Наконец одна дама сказала, что вроде у Лабрюйера трудится отменная фотографесса. Мы подумали — если мужчины не видят красоты мужского тела, так, может, фотографесса разглядит?
Младший, Иоганн Краузе, засмеялся.
Смотреть на полуобнаженных мужчин, выкатывающих грудь колесом и принимающих великолепные позы — огромные ручищи скрещены на широченной груди, нос задран, усы торчат, — Лабрюйеру было неприятно. Что-то в этом он чуял неправильное, даже стыдное. Щеголять телом — такое не вписывалось в его понятие о мужском характере. Одно дело — когда играешь в театре роль и скачешь с голыми ногами, потому что древние греки не знали панталон. Другое — выставлять голые ноги напоказ с единственной целью — чтобы публика визжала от счастья и помирала от зависти. И что любопытно — Каролина тоже не сгорала от восторга. Лабрюйер чувствовал — кузиночке явно не по себе, жизнерадостные атлеты чем-то ее раздражают. Но чем — понять не мог. Вдруг его осенило — недоступностью!
Пока она возилась с камерой, а мужчины позировали, становясь то так, то этак, Лабрюйер, не удержавшись, заглянул в потерянный кошелек. Денег там было немного, два рубля с копейками, но лежал талисманчик — серебряная подкова, чуть поменьше дюйма в длину и в ширину. Он вынул подкову и чуть не вскрикнул, уколовшись: оказывается, это была брошка.
Носить брошку-подкову могла только одна из дам. Она. Иоанна д’Арк. Наташенька… Нет, лучше на французский лад — Жанна.
Лабрюйер перевернул брошку и увидел выгравированные буквы: «РСТ». Что бы они означали? Инициалы, пожалуй. Но не Жаннины — она же Наталья. Какое русское женское имя начинается на «Р»? А мужское? Роман, Родион, новомодное Ростислав… Загадка, однако. Три буквы… И каждая — отдельно, хотя и для вышивок, и для гравировки придумывают обычно переплетенные инициалы. А поместились бы на оборотной стороне подковки переплетенные?
— Отличный заказ, душка, — сказала Каролина, когда атлеты оделись и ушли. — По две сотни каждого вида, всего — тысяча двести карточек! Но нужно будет отнести им контрольки. Для одобрения. Контролек будет, кажется, четырнадцать. Из них пусть выберут шесть.
— В цирк?
— В цирк, душка, в гардеробные. Я не могу — меня к мужским гардеробным не пропустят. Нужно послать Яна.
— Да, там выставлена дамская вооруженная охрана, — прокомментировал Лабрюйер. — Делайте контрольки, я отнесу.
— А я схожу на собрание женского экономического кружка. Прочитаю небольшой доклад о том, как женщина может без особых затруднений освоить ремесло фотографа.,
— Заодно зайду к госпоже Морус, отдам кошелек.
Но до госпожи Морус он не дошел.
Глава третья
В бытность полицейским инспектором Лабрюйер и своих осведомителей имел, и знал, кто поставляет сведения другим инспекторам. Чаще всего это были дворники. Хороший дворник знает о жильцах такое, что они сами давно позабыли. Однажды, когда ловили мошенника, прикидывавшегося монашком с кружкой для пожертвований, именно дворник вспомнил, что пятнадцать лет назад этот мерзавец, уже бывший тогда на подхвате у опытных мазуриков, жил в его доме под своей истинной, а не придуманной фамилией, и даже ходил
Как раз на дворника и рассчитывал Лабрюйер, чтобы узнать о подругах госпожи Морус.
Он сам себе говорил, что это — всего лишь любопытство, обыкновенное любопытство мужчины, встретившего хорошенькую женщину. Откуда взялась, за кем замужем — не может быть, чтобы у такой красавицы не было мужа, или может?.. Приударить за замужней, не слишком рассчитывая на успех, — достойное светское развлечение. А Лабрюйер же получил задание — бывать в рижском свете, вон и визитку ему для этого пошили, черную с полосатыми брюками, и булавку для галстука с жемчужной головкой под расписку выдали.
Но такой уж занятный выдался денек, что к дому госпожи Морус, супруги почтенного профессора рижского политехнического института (с этим господином Лабрюйер познакомился лет десять назад, расследуя дело о студенческих безобразиях) удалось попасть не сразу.
Лабрюйер вышел на Александровскую, имея при себе конверт с контрольками, на которые даже не пожелал взглянуть, и кошелек Орлеанской девы. И сразу же его окликнули — знакомое немецкое семейство, которое уже посетило однажды «Рижскую фотографию», вышло прогуляться на сон грядущий. Семейство двигалось в сторону Матвеевской улицы, и Лабрюйер прошел с ним целый квартал, толкуя о погоде и ценах на дрова. Заодно фрау похвалилась — удалось найти хорошую молочницу, которую можно рекомендовать такому солидному человеку, как господин Гроссмайстер — а кстати, отчего вдруг Лабрюйер? Лабрюйер покаялся в своих театральных грехах, немало развеселив семейство: немцы о его подвигах не знали, потому что на русские спектакли не ходили. Псевдоним был одобрен — в самом деле, хорошая французская фамилия — уже половина успеха. Это была приятная и веселая беседа, необходимая, чтобы в обремененной заботами и замыслами голове установились мир и благодушие.
Потом, вернувшись, он пересек Александровскую на перекрестке с Гертрудинской и неторопливо шел вдоль фасада «Франкфурта-на-Майне», тренированным взглядом выхватывая в суете у входа подозрительные лица. Где гостиница — там и девки, где дорогая гостиница — там и дорогие девки. А при них, при дорогих, «коты» — красавчики сутенеры.
Начиналась ночная рижская жизнь. Город старался соответствовать прозвищу, которое приклеили к нему местные патриоты: «маленький Париж». Город предлагал развлечения на любой вкус: публика попроще могла пойти в скромный театр «Ротас» на Курмановской улице, неподалеку от Двинского вокзала, известный тем, что после спектакля устраивались танцы. Публика повыше рангом выбирала Городской театр на берегу канала (и с нетерпением ждала, когда там запоет обещанная собственная оперная труппа, чтобы не ходить слушать гастролеров в Русском театре), а, насладившись искусством, устремлялась в кафе Шварца для роскошного позднего ужина. Светились окна ресторанов, в парках играли оркестры, променад на набережной был полон молодежи. Все вроде соответствовало списку парижских удовольствий — но трудно было добропорядочному немецкому городу угнаться за безумной французской богемой. Даже собственные варьете, заведение Шнелля и «Альказар» на Александровской, были благопристойны — а кому угодно разврата, необходимой принадлежности портового города, тот пусть едет в Московский форштадт на поиски приключений, да не берет с собой набитого кошелька и золотых часов, всякое случается…
Октябрьский вечер — ранний, у входа в гостиницу горели фонари, из ресторана уже доносилась музыка, подъезжали экипажи и автомобили. Автомобильные сирены взревывали и гудели на разные лады, иные исполняли целые музыкальные фразы, Лабрюйер с удивлением услышал знакомую вагнеровскую тему — «полет валькирий». Эта забава с недавнего времени стала модной у владельцев авто.
Лабрюйеру пришлось остановиться, пропуская вышедшую из музыкального драндулета компанию — две дамы, трое кавалеров, и все чересчур нарядны и голосисты, чтобы вдруг оказаться порядочными. Но компания попала в ресторан не сразу — внутри началась заваруха с визгом и грохотом. Кавалеры отвели дам на пару шагов в сторонку, двери распахнулись, швейцар отскочил, на улицу вылетели чуть ли не кувырком дерущиеся женщины. Кто-то в вестибюле, видать, дал им хороших пинков — одна драчунья растянулась на тротуаре, другая упала на колени. В свете фонаря Лабрюйер узнал знакомое личико.