Батареи Магнусхольма

Плещеева Дарья

— Что-то случилось, — сказал Штейнбах, прислушавшись.

Лабрюйер удивился — шум как будто был прежним, и тонкая дверь гримуборной от него не спасала.

Краузе, уже в борцовском трико, выглянул в коридор. По коридору бежали к лестнице две полные дамы в халатах-кимоно.

— Что там случилось? — спросил он по-немецки.

— Ах, убили, убили!

И дамы, топоча каблуками, скрылись за поворотом.

— Убили? — спросил Лабрюйер. И тут он слышал крик

снизу:

— Полиция!

В голове явственно щелкнуло. Ноги сами собой выпрямились,

каблуки ударили в щелястый пол. И был момент — как будто кто взял Лабрюйера за шиворот и, приподняв, подвесил в воздухе, ощутимо густом из-за тяжелого запаха дешевого грима. Следующий момент застал его уже на лестнице.

Вопили на конюшне.

Лабрюйер растолкал артистов и цирковых служителей, оказался у загородки в углу и все понял.

На соломе лежали маленькие белые собачки, шесть собачек, все — мертвые. Рядом стояла на коленях женщина и горько плакала.

— Так надо же телефонировать в полицию! Отчего не едет полиция? — совсем ошалев, спрашивали друг дружку артисты.

— Тут полиция, — сказал Лабрюйер. — Я полицейский инспектор Гроссмайстер. Что произошло? Кто-нибудь один — говорите!

— У мадмуазель Мари собак отравили, — по-русски ответил мужчина, самый из всех, наверно, вменяемый.

— Вот сволочи! — не сдержался Лабрюйер.

— Сволочи, — подтвердил мужчина.

— Это кто-то из своих.

— Нет.

— Отойдем.

Они отошли к воротам, ведущим в цирковой двор.

— Почему вы думаете, что не свои? — спросил Лабрюйер, знавший, на что способны артистические натуры. — И кто вы?

— Я конюх, прозвание — Орлов.

Лабрюйер посмотрел на него и решил, что на орла этот человек вряд ли похож, но что-то птичье в нем есть: плотный, невысокий, голова ушла в плечи… что-то совиное, пожалуй…

— Так почему вы подозреваете чужого, господин Орлов?

— Потому что она еще врагов не нажила. Вот если бы у фрау Шварцвальд голубей отравили — то сразу ясно, чьих ручонок дело. Шварцвальдиха умеет хвостом крутить. Господин Освальд с нее глаз не спускает, а Освальдиха-то все видит…

— Это, может, так, а может, и не так, — возразил Лабрюйер, а в голове у него уже нарисовался тот самый листок с записями, который следует брать с собой, когда идешь отчитываться перед начальством. Версия первая — отравила своя же цирковая дура-баба из ревности. Версия вторая — получивший отставку любовник. Версия третья — вылезла на свет Божий давняя ссора. Версия четвертая — кто-то из рижских поклонников, не добившись успеха, отомстил…

— А как бы чужой человек забрался на цирковую конюшню? — спросил Лабрюйер, и завязался самый увлекательный для полицейского инспектора разговор о заборах, воротах, прыжках в окошко и военных хитростях.

Женщины увели мадмуазель Мари, второе отделение уже началось, Орлова ждали его обязанности, и Лабрюйер неторопливо пошел прочь. Он вышел в фойе, дошел до служебного входа — и свернул в дирекцию. Там он представился полицейским инспектором и телефонировал бывшему сослуживцу Линдеру.

— Надо сдать дохлую собаку в лабораторию, — сказал он, изложив свои соображения. —

И надо как-то взяться за это дело. Они тут уверены, что полиция уже занимается отравлением, и телефонировать в управление не станут, подавать жалобу тоже не станут, нужно что-то придумать…

— Да… — задумчиво ответил Линдер. — Как же я ни с того ни с сего в цирк заявлюсь? Что я начальству скажу? Проходил, мол, мимо цирка, слышу — полицию зовут?

— Скажи — был этим вечером на представлении…

— Вот-вот! — развеселился Линдер. — А мне скажут: тебя, подлеца, посылали в помощь Менжинскому, а ты в цирк развлекаться побежал! Давай-ка ты сам, а? Тащи завтра эту собаку. Я с утра буду. А потом что-нибудь придумаем. Даже если ты сам следствие проведешь — начальство тебя знает и буянить не станет. Подумаешь — шесть дохлых шавок. Не бриллианты же!

— Черт бы все это побрал… — проворчал Лабрюйер. Вот уж о чем он всю жизнь мечтал — о прогулке по Риге с дохлой собакой под мышкой. Но деваться было некуда — заварил кашу, теперь расхлебывай.

Однако странное чувство им завладело — какой-то несуразный протест проснулся в душе и сердито полез наружу. Жизнь добропорядочного бюргера, на которую Лабрюйер сам себя обрек, связавшись с контрразведкой, оказалась утомительна и, при всей беготне, чересчур спокойна — недоставало погони. А если уж Лабрюйер собрался что-то совершить вопреки и наперекор — то и совершал, потому что свое упрямство очень уважал.

Если разбираться в деле об отравлении собак — то по горячим следам; так он решил и вернулся за кулисы.

Конюху Орлову было не до него, но Лабрюйер отыскал другую особу, на его взгляд, более подходящую: немолодую немку, служительницу при дрессированных голубях, которая, не имея в жизни другой отрады, целыми днями обитала при больших, скорее похожих на вольеры, клетках. Лабрюйер не знал, что этих птиц можно дрессировать, но немка (ее звали фрау Бауэр, и была она ростом с двенадцатилетнюю девочку, худенькая, седенькая) рассказала: многого от голубей не добьешься, но научить их слетаться по знаку в одно место, ходить по жердочкам и опускаться в ладони дрессировщицы не так уж сложно. А дрессировщица выезжает в разубранном гирляндами экипаже, изумительном, сказочном экипаже, и получается очень красиво — прекрасная женщина и прекрасные голуби. Тут Лабрюйер понял, что фрау Бауэр толкует о таратайке, которую он видел за кулисами. Железные этажерки, оказывается, предназначались для голубей.

Фрау Бауэр подтвердила — никто из своих не мог отравить собак, она бы видела, если бы кто-то из артистов или служителей подошел к загородке и кинул им отравленный корм.

— Бедная фрейлен Мари, — сказала фрау Бауэр. — Не представляю, что она теперь будет делать! Такая молоденькая — и такое несчастье… Умоляю вас, найдите этого злодея!

— Или злодейку.

— Это был мужчина. Ни одна женщина не способна убить эти очаровательные создания, — уверенно сказала фрау Бауэр. И Лабрюйер понял — перед ним настоящая, неподдельная, убежденная в своей правоте старая дева. Вроде Каролины…