Батареи Магнусхольма
Шрифт:
Предвкушая прогулку, Лабрюйер стоял в салоне и руководил Яном. Тот чинил помост — из досок вдруг полезли гвозди и могли наделать много бед. На улице по ту сторону витрины, в которой уже были выставлены удачные фотокарточки, остановилась пара — пожилой господин и красивая дама. Лабрюйер подумал, что это были бы хорошие клиенты.
И тут дверь фотографической мастерской распахнулась.
Сперва Лабрюйеру показалось, что ураганом разорило магазин Мушата и охапки перепутанных полос разноцветной ткани стремительно внесло в помещение. Но ателье наполнилось криками, хохотом, визгом, и Лабрюйер понял: это всего-навсего компания молодых дам,
Лабрюйер, опомнившись, подошел к маленькой бойкой блондинке, лет тридцати пяти, если не сорока, которая распоряжались подругами.
— Сударыня, — сказал он.
— Вы господин Гроссмайстер? Я телефонировала вам и договорилась с дамой, которая у вас служит, — ответила блондинка. — Мы арендуем ателье с двух до четырех.
Лабрюйер подумал, что неплохо бы эту служащую даму удавить.
— Так что благоволите запереть дверь в салон и задернуть шторы. Я не хочу, чтобы вся Александровская улица любовалась, как мы переодеваемся, — продолжала блондинка.
— Как вам угодно, — и Лабрюйер, закрыв салон, взял с собой Яна и поспешил в лабораторию.
Каролина была там и готовилась к съемке.
— Могли бы и предупредить, что у нас сегодня ожидается сумасшедший дом, — сердито сказал Лабрюйер.
— Не сумасшедший дом, а живые картины, душка, — миролюбиво ответила Каролина. — Эти дамы хотят иметь свои фотографические карточки в театральных костюмах, портреты, красивые группы, не хуже, чем в синематографе или в балете. Я думала, они опоздают. Это хороший заказ, душка, дамы очень приличные.
— Актерки? — спросил Лабрюйер, вспомнив свои приключения в труппе Кокшарова.
— Нет, душка, все из хороших семей. Госпожа Морус, Надежда Ивановна, — жена профессора рижского политехникума… что вы так смотрите, душка?..
— Ничего, — буркнул Лабрюйер, — предупреждать надо… Если я не нужен, чтобы подавать веера и подвязки, то пойду прогуляюсь. Ровно на два часа.
Лабрюйер не был чересчур сентиментален, но вот образовался повод прогуляться по Эспланаде и над каналом — отчего бы нет? И съесть порцию сосисок-«винеров» в «Лавровом венке»…
— Александр Иванович, без вас не обойтись. Нужно выставить фоны и декорации, душка. Это не женское дело — таскать античные колонны. Ян один не справится. Посидите тут, я приду за вами!
Каролина выскочила, а Лабрюйер принялся вспоминать те случаи смертоубийства, когда мужчина, задушивший женщину, дешево отделался.
В предбаннике лаборатории на столе лежали газеты и книжки. Лабрюйер, уверенный, что в хозяйстве эмансипэ, которая притворяется служащей дамой, не должно быть ничего дамского, раскрыл книжку наугад. Это оказались стихи господина Бальмонта. Современных стихов Лабрюйер не любил, не понимал и понимать не желал — достаточно было того, что он учил наизусть слова песен и романсов, которые у кого угодно отбили бы охоту к изящной словесности.
В томике была красиво вырезанная бумажная закладка, и потому он распахнулся на довольно неожиданных строчках:
Она отдалась без упрека, Она целовала без слов…— Ого, — сказал Лабрюйер. — Ну, поэты…
Начало было многообещающее,
Дочитав, Лабрюйер положил томик на место и задумался. Мысли текли двумя параллельными потоками, и получилось примерно так:
— Вот что, оказывается, на уме у моей эмансипэ — отдаться без слов… И придумают же поэты… Кто бы мог подумать — и ей охота порезвиться… Но таких женщин не бывает, чтобы без упрека… Эмансипэ, однако! Экое лихое эмансипэ!.. Не бывает женщин, чтобы прямо сказали — люблю, хочу, возьми меня…
Тут на пороге появилась Каролина.
— Идем таскать колонны, душка. Ян, идем! Дамы уже готовы.
— Так скоро?
— Они приехали костюмированные, в ротондах и накидках.
Лабрюйер вышел — и увидел группу настолько очаровательную, что остолбенел.
В середине салона стояла женщина, вокруг которой вились подруги, весело чирикая и поправляя ее великолепный маскарадный костюм. Она же молчала, словно входила в роль, и эта роль была хорошо знакома Лабрюйеру.
Он не читал трагедии Шиллера, других пьес о Столетней войне тоже не знал, но в стройной брюнетке сразу опознал Иоанну д’Арк.
На ней были сверкающие доспехи, госпожа Морус прилаживала красный плащ с королевскими французскими лилиями, другая дама держала наготове рыцарский шлем.
Но Лабрюйер перестал видеть и лилии, и огромный султан на шлеме, и хорошенькую девушку в греческом наряде, что привязывала жестяные поножи к ногам брюнетки.
Ее лицо…
Многие молодые дамы остригали длинные косы и завивали волосы, расчесав на пробор. Но у этой кудри были свои — без парикмахерской симметрии, крупные, не достигающие плеч. И лицо — лицо героини, которой только меча недостает, чтобы спасти Францию. Четкие черты, прямой нос, большие черные глаза — и если бы Лабрюйера попросили определить, к какой национальности принадлежит воительница, он бы не смог ответить. Хотя служба в полиции научила его различать цыганок, евреек, темноволосых немок, ливок с курляндского побережья, малороссиянок, даже итальянок, даже турчанок (было дело, выслеживали тайный бордель и во время внезапного налета вывели оттуда и негритянок, и мулаток, и одну индианку, которая потом, когда ее отмыли, оказалась фальшивой).
Но ничего мужланистого в воительнице не было — достаточно было видеть ее красивую удлиненную шею, истинно лебединую, с тем особым наклоном, который сразу рисует в воображении и обнаженные плечи, и ложбинку на спине, исчезающую в кружевах низко вырезанного бального наряда.
— Француженка, южанка? — сам себя спросил Лабрюйер. — Гречанка? Да нет же…
Его смущал рост — дама была чуть повыше его самого, он привык считать южанок не то чтобы низкорослыми, а обычного для женщин роста; высокой могла быть статная северянка…