Батареи Магнусхольма

Плещеева Дарья

Пауза. Лабрюйер вспомнил эти струны — он их видел однажды, но не услышал их музыки, зато увидел архитектуру: небо опиралось на светлые тонкие столбы.

Как натянутые струны Между небом и землей…

Получилось! Он ни в одной ноте даже на восьмушку тона не сфальшивил, он знал это, он рассмеялся он восторга. Потом опомнился.

Когда сорокалетний мужчина в три часа осенней ночи принимается петь незнакомые весенние романсы, похоже, пора

записываться к доктору Каценеленбогену, который, говорят, учился к самого знаменитого Шарко и знает толк в безумствах.

Вдруг пришло спокойствие — которое приходит обычно к человеку, сделавшему то, что он обязан был сделать.

Лабрюйер задул свечу, лег и сразу же заснул.

Глава шестая

Утром Лабрюйер сам себя спросил: что это было такое? Но выслушать ответ не пожелал.

Придя в свое фотографическое заведение, Лабрюйер сказал Каролине:

— Я чувствую себя последним болваном.

Это относилось ко всему сразу — и к ночному концерту, и к странному положению сотрудника контрразведки, который не получает никаких приказаний. То-то, поди, смеется недруг Енисеев, проклятый Аякс Саламинский, когда ему рассказывают о нелепой службе Лабрюйера!

Каролина, складывавшая карточки стопками, подняла голову, взгляды встретились.

— Я тоже, — сказала она. — То есть не болваном — болванкой, болваншей… болванихой…

— Мы чего-то ждем?

— Нет. Уже дождались. Люди, с которыми придется иметь дело, уже в Риге. Но они осторожничают, прицепиться не к чему… Они еще только начали плести сеть…

— Понятно.

Взгляд у фотографессы был серьезный, даже печальный. Лабрюйер впервые обратил внимание на ее глаза — при светлых волосах она имела темно-карие глаза в густых ресницах.

— Я устал бездельничать.

— Ничего, скоро начнется.

Лабрюйеру стало не по себе — страшненькая фрейлен Каролина была, может, бойцом еще похлеще Енисеева, и близился день, когда ей придется рисковать жизнью… ох, бедное страшилище, и помрет ведь когда-нибудь, так и не узнав душевного тепла… как, впрочем, и сам Лабрюйер…

— Кто там записан в вашем гроссбухе? — спросил он.

— На утро — никого нет, разве что случайные люди забредут.

В лабораторию вошел Ян.

— Доброе утро, господин Гроссмайстер, доброе утро, фрейлен Каролина, — сказал он по-немецки. — Что мне делать?

И тут же Каролина придумала для него полсотни неотложных дел. Одно из них было — приготовиться к завтрашней вылазке.

Рига, желая быть подлинно европейским городом, обзавелась зоопарком. Место для него городские власти выделили прекрасное — на самой окраине, в Кайзервальде, на берегу озера Штинтзее. Это было великое событие, в день открытия, назначенного на 14 октября, ожидалось множество народа, и Каролина предположила, что будет хороший спрос на зоологические фотокарточки. Вся живность уже сидела в клетках, так что можно было, уговорившись с дирекцией, заранее сделать разнообразные кадры.

— Я пройду прогуляюсь, — сообщил подчиненным Лабрюйер. — Заодно

занесу карточки Линдеру.

Но это не было прогулкой — он собрался в цирк расследовать дело о собачьей смерти. От цирка — пять минут до Полицейского управления.

Каролина дала ему портреты госпожи Красницкой, очень хорошо сделанные и вписанные в овальные медальоны. Было их четыре. Себе она оставила два — чтобы переслать их в Санкт-Петербург. И попросила также Лабрюйера, раз уж он хорошо знаком с буфетчиком во «Франкфурте-на-Майне», побольше узнать о чете Красницких. Глядишь, что-то и пригодится.

Телефонировав Линдеру, Лабрюйер предупредил о своем приходе и осведомился — нет ли результатов исследования собачьего трупа.

— Обычный крысиный яд, — сказал Линдер. — Он в каждом доме, наверно, имеется. Нет чтоб экзотика, рыбина японская, которая вроде русской рулетки — то ли отравишься, то ли нет.

— Какая рыбина?

— Я в газете читал, названия не помню, а только от нее задыхаются, как от синильной кислоты.

В цирке Лабрюйер отыскал конюха Орлова и предложил посидеть вместе в ближайшем пивном погребке. Очень хотелось еще раз проговорить все подробности дела и потолковать о кандидатах в убийцы.

— Отчего бы нет? — почти сразу согласился конюх. — Есть погребок на Парковой улице, куда наши ворота выходят. Вот приберусь, вывезу навоз, умоюсь — и тут же прибегу.

— Тут же? — усомнился Лабрюйер.

— Ну да, через двор пройду. Попрошу — мне ворота приоткроют, чтобы не вокруг квартала галопом скакать.

— Так пойдем сразу вместе.

— И то дело. Вы меня в шорной обождите.

Но Лабрюйер не стал торчать в шорной. Ему было любопытно исследовать все подступы к конюшне и ныне пустой собачьей загородке. На манеже репетировали, в форганге тоже, туда он соваться не стал.

Он заглянул во все доступные закоулки, исследовал выходы из закулисья в фойе и не сумел справиться с соблазном — пошел к помещению, где упражнялись борцы и атлеты. Там было тихо — значит, пока что пусто. Лабрюйер, как всякий здоровый мужчина, хотел попробовал потягать железо — хотя бы гирю-пудовку, убедиться, что он еще ого-го. Он даже расстегнул пальто, собираясь скинуть его.

Но в помещении были двое мужчин. Один резко повернулся к Лабрюйеру, другой — так же резко отвернулся.

— Это вы, господин Лабрюйер? — спросил атлет Штейнбах. — Добрый день. Все еще ищете собачьего убийцу? Бросьте. Как я понимаю, это еще можно было сделать по горячим следам. А сейчас — бесполезно.

— Боюсь, что вы правы, господин Штейнбах. Но я люблю решать сложные задачки, — ответил Лабрюйер из чистого упрямства. — Извините, что побеспокоил.

И он вышел.

Некоторое время спустя конюх Орлов освободился, и вскоре Лабрюйер с конюхом уже спускались в пивной погребок. Время было еще не пивное, заведение только что открылось, парень за стойкой явно скучал.

— Две кружки бауского пива, светлого, — приказал Лабрюйер и тогда только обратил внимание на мужчину у стойки, толковавшего с хозяином и вдруг замолчавшего.