Батареи Магнусхольма

Плещеева Дарья

— Я устал, — сказал Лабрюйер. — Вы понимаете? Я просто устал.

— Все устали, — вздохнул Росомаха. — Мне бы еще коньячку — и в постель. Как бы не свалиться с жаром…

— Кстати о жаре — жаркое несут! — обрадовался Хорь.

После обеда Лабрюйер хотел сбежать домой. Ему требовалось одиночество. Но неугомонный Енисеев на десерт затеял разговор о женщинах — и тут уж даже Росомаха, который вымотался не менее Лабрюйера, принял участие.

— Знаете, братцы, допрашивал я как-то одного чудака, — сказал Енисеев. — Чудак этот к делу совсем нелепо пристегнулся, ну да ты знаешь — в сомнительных случаях лучше всех проверить, кто не то чтобы мимо проходил, а собирался пройти. Ну, понял, что чудак мой тут — ни ухом ни рылом. А мы с ним уже до того

договорились, что цитаты из Священного Писания друг дружке приводить стали. Ну вот такой допрос получился — с тобой, брат Аякс, что ли, не бывало?

— Бывало, — согласился Лабрюйер. За ним числилось забавное дознание — разбираясь в деле о фальшивых орманах, завозивших пьяных седоков в лес и обчищавших им карманы, он битый час толковал с настоящим орманом о лошадиных привычках и хворобах, пытаясь определить, не водит ли его старик за нос.

— И оказалось, что чудак — какой-то самостийный богослов, сам на свой лад Писание толкует. Вот он меня возьми да и спроси: а вам, господин начальник, не кажется ли подозрительным, что Господь за малую провинность Адама с Евой из рая выгнал? Ну, подумаешь, яблочко съели без спросу, так сразу и выгонять? Как-то это, говорит, не по-отцовски. Я отвечаю, как на уроке Закона Божия учили: непослушание — страшный грех. А он мне — да нет же такого греха, чтобы превозмог милосердие Божье, тут — иное, тут — иное! Я, говорит, этот орешек разгрыз, я, вдруг орет, это дело раскусил! И глазищи таращит — он маленький такой, черненький, и эти глазищи бешеные… Веришь ли — я струхнул. Вот прямо передо мной человек вдруг разума лишился, представляешь? А с сумасшедшими главное — что? Не противоречить. Ну, думаю, успокою его как-нибудь, выставлю на улицу — и катись колбаской по Малой Спасской. Так вот, он мне такое сказал, что я еще долго вспоминал. Помните, что там, в раю, кроме ананасов, росло?

— Древо познания Добра и Зла. И древо Жизни, — подумав, сказал Барсук.

— Правильно. А почему Адаму с Евой нельзя было есть эти самые яблоки? Только чтобы послушание показать? Нет — и тут мой безумец сказал про замысел Божий. Вот этот замысел у меня в голове и застрял. Ведь, рассуди сам, Господь не собирался всю вечность держать Адама с Евой в райском саду, как канареек в клетке. Для чего-то он их готовил. А для чего можно готовить мужчину с женщиной? Вот мой самозванный богослов и догадался — для любви. Между ними должна была произрасти такая любовь, чтобы могла лечь в основу всего сущего. И тогда они были бы готовы к встрече с Добром и Злом, не раньше! И тогда они бы отведали плода с древа Жизни, чтобы их любовь, став бессмертной и бесконечной, заполнила собой весь мир. Тогда только, и только тогда, Господь благословил бы им соединиться и произвести потомство. А они? Улавливаешь логику?

— У всякого безумия есть логика, — согласился Хорь.

— Да, это еще Шекспир подметил.

Шекспира Лабрюйер, естественно, не читал.

— А нечистой силе любви не нужно, ей довольно блуда, — продолжал Енисеев. — Где любовь — там ей места нет, понимаешь? Вот она и вылезла со своими затеями насчет яблочка. Божий замысел оказался разрушен, брат Аякс, и заместо любви наши голубочки получили обычнейшее плотское соитие — из таких, после которых думаешь: и на черта мне это было нужно?! Вот истинная причина изгнания из рая — так мне мой чудак толковал. А если бы они не поддались, возрастили в себе любовь, она бы созрела и стала столь всеобъемлющей, что никаким соитием ее уже нельзя было бы испортить. Такой вот мне богослов попался, и я, выставив его наконец из кабинета, аж перекрестился с облегчением: слава те, Господи, избавился! Ведь сколько времени у меня этот чудак отнял… А потом, потом… Лет пять я о нем разве что в компании вспоминал, рассказывал, как курьез нашей службы. Но, знаете ли, братцы, вот мне уж скоро полвека стукнет, еще немного — плешь будет во всю дурную башку…

Енисеев взъерошил уже редковатые тусклые волосы какого-то скучного бурого цвета.

Лабрюйер вздохнул — он себя стариком

не ощущал, но сорок лет — отнюдь не молодость, хорошенькие гимназистки уж не для него, а для него — основательные дамы с бюстами в стиле «штыки вперед!», похожие на фрау Вальдорф ровесницы… а ровесница-то, поди, уже до первых внуков дожилась!..

— Все это ерунда, — сказал он Енисееву и уныло добавил: — Ерундейшая ерунда…

— Ты про старость или про чудака? Так вот, не поверишь, все чаще он мне на ум приходит. Ведь сколько вертлявого пола я перепробовал — ух… дивизию, поди… А теперь гляжу, как молоденькая дамочка по улице спешит, ножки легонькие, личико чистенькое, и думаю — даже в такую красотку не влюблюсь, нечем, уснула душа… А ей, душе, такую бы любовь, чтобы пожатие руки — как гром, и молния, и помутнение рассудка! Чтобы взгляд голову кружил, чтобы сердце от него вмиг заколотилось! Долгую безмолвную любовь, которая сама себе — награда и праздник. А уж не будет, понимаете, не созреет она во мне… и все лучше я того чудака понимаю… Богослов, мать бы его… А что, если это — правда?

— Плохо, если это правда, — очень серьезно произнес Росомаха. — Я бы не желал…

— Да уж, плохо… Как это я в суете сам себя проворонил? Один азарт в жизни и был…

Лабрюйер молча покивал. Он хотел было сказать, что самое время им всем мечтать о громе, молнии и помутнении рассудка. Хватит, намечтался! И что же? Бурная осень дала ожидаемый итог: ноль.

Надо было сказать… Но он промолчал.

Поединок между ним и Енисеевым все-таки продолжался.

— Ты все-таки не хочешь спросить о госпоже Иртенской? — поинтересовался Енисеев.

Он был чересчур догадлив!

Лабрюйер опять напрягся. Обсуждать это с Енисеевым он вовсе не желал.

— Думаю, вы о ней позаботились.

— Конечно, позаботились. Решение пришлось принимать моментально. Была возможность отправить ее в Москву служебным поездом, если не тратить время зря. Мы их отправили — ее и мальчика. Если бы вы приехали пораньше — успели бы проводить. С ними поехала Ольга Ливанова. Она, пока мы неслись на Магнусхольм, вместе с инспектором Линдером поехала в Кайзервальд и забрала мальчика. Это ваш крестник с порванной лапкой наконец заговорил. Линдер с ним справился. Отличный инспектор этот Линдер! Ваш ученик?

Лабрюйер промолчал. Действительно, кое-чему он молодого инспектора учил. Но треклятый Аякс Саламинский не мог обойтись без иронии.

— Извини, Леопард — Линдер твой друг, но договариваться с ним пришлось мне, поминая всуе все мои титулы. Так что не беспокойся за Иртенскую…

— С чего вы взяли, будто я беспокоюсь?

— В Ригу она уже не вернется. Она слишком много знает — а «Эвиденцбюро» Ригу в покое не оставит. И мы тогда не знали, где Берта Шварцвальд и Отто Штейнбах. Они ведь и удрать могли. Так что Иртенскую просто необходимо было увезти и спрятать.

— Это я понимаю.

Нельзя мечтать о счастье, сказал себе Лабрюйер, нельзя верить романсам и перепуганным женщинам. Мало ли чего она наговорила, ожидая смерти? Мало ли чего он ответил… а он вообще хоть что-то ответил?..

Так что следует вычеркнуть эту ночь из жизни напрочь. Не всю! Погоня была отличная!

Не могут такие женщины, как Наташа Иртенская, любить таких мужчин, как господин Гроссмайстер. Это противно всем законам Природы, физики, химии и бытия!

Лабрюйер насупился. Он хотел всем своим видом показать, что не желает продолжения такого разговора.

— Россия велика… и тебя никто к Риге веревкой не привязал, — продолжал давний недруг-соратник.

Такие намеки нужно было отметать сразу — чтобы не вошли в душу, как заноза, и не стали там нарывать.

— Да уж, не привязал… Сам сдуру привязался! А фотографическое заведение? Меня тут все знают, я всех знаю, тут место моей службы. Я ведь сам, добровольно, на эту службу пошел. И время такое, вы разве не знаете?

Лабрюйеру было проще сказать, что он после всех приключений остается на службе в контрразведке, чем принять намек на будущую встречу с Иртенской.