Батыр
Шрифт:
—Здравствуй, Мурад, — говорит она. — А ты меня, верно, не помнишь?
Мурад не знает, что сказать. Он смотрит на неё с недоумением.
—- Твой отец приводил тебя сюда, когда ты был совсем маленький. Я помню, он посадил тебя на плечо, а ты закричал: «Хайт! Чув!»
При этих словах Мурад хмурит брови и опускает глаза. Женщина гладит Мурада по голове, потом подходит к двери.
—Товарищ Сафаров, — говорит она, остановившись на пороге, — сын Клыча Назарова хочет вас видеть. — Взяв Мурада за плечо, она подталкивает его к двери. — Иди, иди, не робей, — говорит
Мурад не робеет и, чтобы доказать это всем и даже самому себе, улыбается с независимым видом.
—А, Мурад! Добро пожаловать! — говорит плотный седой мужчина, который сидит за столом спиной к огромному, в три створки, окну. — Ну, что скажешь? Как твоя мать, здорова ли?
—Спасибо, мама здорова.
—А в школе у тебя как дела? Экзамены сдашь отлично, надеюсь?
—Постараюсь сдать на пятёрки.
—Мы тебя на лето в Фирюзу пошлём оДдыхать, хочешь?
—Нет, я...
Мурад мнётся. Все заранее приготовленные слова куда-то исчезают, и он не знает, с чего начать, как изложить свою просьбу.
— Понимаю. В лагерь, верно, поехать хочется? — улыбается начальник, довольный тем, что разгадал желание Мурада. — Ну что ж, я думаю, и это можно устроить.
Выйдя из-за стола, он распахивает дверь в соседнюю комнату и кричит:
—Ольга Семёновна!
—Нет, нет, — поспешно говорит Мурад, чувствуя, что его судьба, того и гляди, решится. — Я не хочу в лагерь. Я пришёл просить вас послать меня в Ташкент, в Суворовское училище.
Высокий седой начальник оборачивается к Мураду и молча, испытующе смотрит на него.
—Видишь ли, Мурад, — говорит он, — мы с твоим отцом проработали вместе не один десяток лет. Это был прекрасный человек, замечательный работник и настоящий коммунист. Когда-то, в гражданскую войну, мы с ним немало отмахали на конях бок о бок, в одном бою ранены были. Я готов сделать для его сына всё, что в моих силах. Но то, о чём ты меня просишь, вопрос серьёзный, и я прежде всего должен спросить тебя: говорил ли ты об этом с матерью?
—Говорил.
—Почему же она не пришла ко мне сама?
Мурад поднимает глаза. Смотрит прямо в изборождённое глубокими морщинами лицо в ореоле совсем белых волос и говорит тяжёлую для себя правду:
—Мама против. Она не хочет отпускать меня от себя, не хочет, чтобы я уезжал далеко.
—Вот видишь, Мурад! Ну посуди сам, могу ли я действовать наперекор желанию твоей матери? Что сказал бы твой отец, если бы узнал, что мы не посчитались с её волей?
—А если я её уговорю?
—Тогда другое дело. Но скажи мне, почему ты решил поступить в Суворовское?
—Хочу отомстить за смерть отца.
—За неё отомстит народ.
—Я хочу сам.
—Ты ещё мал.
—Пока буду учиться в Суворовском, подрасту.
—Война кончится раньше.
—А разве потом не нужно будет защищать Родину?
Седой человек молчит с минуту и ласково смотрит на мальчика, потом спрашивает:
—А тебе не жалко оставить мать?
Мурад опускает голову. Голос его звучит уже не так громко и решительно:
—Жалко... Но если сейчас ей грустно, зато потом будет весело... когда я стану таким, как отец.
—Так,
—Она согласится, — уверенно говорит Мурад.
Дни текут за днями, с виду совсем похожие друг на друга. Уже три раза прокатывался по небу молодой двурогий месяц. Уже в городе пожухла листва на деревьях от зноя и пыли. Пустынней и тише стало на улицах — ребятишки разъехались по лагерям.
Мурад опять стоит перед большим письменным столом, за которым сидит седой человек с добрыми тёмными глазами. Но на этот раз Мурад пришёл сюда не один. Набат сидит на стуле возле стола и, перебирая пальцами край шали, говорит:
— Ничего не могу с ним поделать, товарищ Сафаров. Вот пришла попросить: пошлите его, если это возможно, в Суворовское училище. Долго мы с ним друг друга уговаривали. Не хотелось мне его отпускать, одиночества боялась. Ведь теперь только он у меня. Уедет — совсем одна останусь. Однако вижу, изменился он очень. Сразу, в один день, словно взрослый стал. И решение принял твёрдое, как взрослый. Не отговоришь — стоит на своём. Думаю, раз так хочет, так стремится и все мысли его об одном, не надо ему препятствовать. Дело-то ведь он доброе задумал.
—Да, дело доброе, — говорит начальник и переводит взгляд с матери на сына. — Что ж, попробуем.
Только много уж очень времени протекло, боюсь, не поздно ли. Долго очень вы его характер испытывали, дорогая товарищ Набат.
Начальник берёт телефонную трубку, и Мурад впивается в него взглядом. Сафаров вызывает военный комиссариат. Что говорит полковник, которому звонит Сафаров,
Мурад, конечно, не слышит — из трубки несётся только приглушённый рокот, — но по вопросам Сафарова и по тому, как он огорчённо покачивает головой, мальчик понимает: дело плохо. Руки его судорожно впиваются в край стула, на который он от волнения присел; он почти перестаёт дышать.
—Вот видишь, Мурад, — говорит Сафаров, кладя трубку, — слишком долго вы с матерью решали этот вопрос. Опоздали вы: приём заявлений в Суворовское училище закончен.
—Как же так?.. — растерянно говорит Мурад. — Занятия же ещё не начались! Не может быть, чтоб поздно. Одного человека всегда можно ещё принять.
—Поздно, Мурад: больше не принимают, закончен набор в этом году. Ну, ты не огорчайся...
—Нет, — говорит Мурад и вскакивает со стула, — если бы был жив отец, он что-нибудь бы сделал. Он бы нашел выход, добился бы. И я добьюсь. Не хотите помочь — не надо, я сам. Поеду в Ташкент, объясню им. Не купите билет—-пешком дойду...