Байкальской тропой
Шрифт:
— Однако ладно, — с неожиданной решительностью сказал он. — Когда я сюда поступал, то сказал, что выращу из молодняка стадо, а там видно будет. Я человек вольный, как буду чувствовать, так и поступлю. Верно, неслухи?
Он потрепал за морды телят и пошел к печке. Фыркая и толкаясь, телята со всех сторон напирали на Мишу, подсовываясь к нему под руки и тычась мордочками в грудь.
— В очередь, в очередь, неслухи, — бормотал Миша, разливая по корытцам душистое пойло, — а ты, Сима, — он обнял прихрамывающую телочку с перевязанной ногой, — сначала на перевязку! — Он отвел ее в вольер, сменил повязку, потом снял фартук и, оглядевшись, устало махнул рукой.
— Шабаш! Пойдемте чай пить! С женой познакомлю,
Тайга туманилась в сумеречной дымке, когда мы возвращались в Куртун. Лошади шли бок о бок, звонко ступая по замерзшей заболоченной колее. Все время приходилось натягивать поводья, чтобы сдерживать тряскую рысь. По лицу Иннокентия Петровича я понял, что все увиденное на ферме «Топило» удивило его не меньше, чем меня.
— Это прорва была, а не ферма, — рассказывал он. — Кого сюда ни ставили, что сюда ни давали, все одно толку не было. А он с женой за четыре месяца такой порядок навел… А заметили, какой мужик хваткий? Плотничает сам и механику знает, недавно трактор в Куртуне наладил. Дал я ему бензопилу «Дружба», она у нас все одно пропащая в амбаре валялась, так он ее наладил и теперь на ней работает. Механизацию какую-то решил пустить у себя, двигатель просит…
Иннокентий Петрович умолк и потом, вздохнув, сказал:
— Эх, побольше бы таких мужичков у земли, и жизнь иной бы стала… Вроде сейчас и наладилось в колхозе дело, хлеб сеем, животноводство ставим на ноги, а вот народа у земли нет. Не удержали мы своих детей у земли. Михаилу-то под сорок, так он у нас самый молодой в деревне…
Некоторое время ехали молча, потом Иннокентий Петрович, попридержав лошадь, обернулся ко мне:
— А знаете, чую я, есть в нем крестьянская жилка! Правда, он не то, что местные, — не охотник и не рыбак, но по всему видать, от земли мужик, хоть и жил в городе. Мне-то видней, всю жизнь прожил в деревне, только что и уходил воевать…
Мы ехали неторопливо, и Иннокентий Петрович снова начинал рассказывать о Куртуне, о ферме «Топило», о Мише… Холодное весеннее небо оживлялось яркой россыпью звезд. За деревьями уже мелькали желтоватые огоньки Куртуна. У околицы нас молча встретила целая свора крупных лаек. Они окружили лошадей и, все так же молча, сопровождали нас до самого дома.
19 марта.
От Бугульдейки на север, к районному центру, есть три дороги: пробитая вездеходами таежная колея, воздушная — на «АН-2» около часу лету — и третья, хорошо мне знакомая ледовая равнина моря. Выбираю третью. С каждым днем все настойчивее запах весны, и, вероятно, это будут мои последние километры по льду моря. Рюкзак собран, сани с Айвором у крыльца. Часа через два наступит рассвет — и в путь, на северо-восток от устья Бугульдейки, к проливу Малое Море.
Выстрел в торорсах
На пути от залива Усть-Анга к Малому Морю я остановился на ночлег в зимовьюшке у мыса Орсой. Днем два рыбака из районного поселка Еланцы, лесник Павел Иванович, живший в зимовье всю зиму, и я долбили в заливе лунки. Наломавшись за день с тяжелой пешней, рано отужинали и завалились спать. Около полуночи нас разбудил заливистый лай лесниковых собак. На крыльце послышался топот, мужской голос властно прикрикнул на расходившихся псов, и тотчас рывком отворилась дверь. Пошатываясь со сна и придерживаясь за стену, лесник вышел из-за перегородки и засветил лампу. Посреди избы, улыбаясь задубевшим с мороза лицом, стоял широкоплечий парень-бурят. В полный рост он едва не доставал головой до потолочных балок.
Высунувшись из спального
— Батюшки мои! — спохватился лесник, едва не выронив лампу. — Да никак ты, Максим! Так что же стоишь, раздевайся!
Видно было, что он хорошо знает ночного гостя и рад его приходу.
— Раздевайся, — повторял лесник, — сейчас чай направлю.
И он проворно захлопотал у печи. А гость разделся и, оставшись в свитере и толстых шерстяных носках, неторопливо расхаживал по зимовью, ко всему приглядываясь и даже, как мне показалось, принюхиваясь. При этом с его широкоскулого смуглого лица, уже ожившего в тепле, не сходила добродушная улыбка.
Лесник принес из сеней охапку поленьев и, свалив их у печи, спросил:
— Как из Еланцов добирался, подвез кто-нибудь?
Парень рассмеялся и покачал головой.
— В Заречье был по делам, ну и пошел напрямую, чтобы скорей к тебе в гости добраться!
— Ты что, пешком? — удивленно спросил лесник.
Парень кивнул, и лесник, выпрямившись у печи, замер с поленом в руке. Он с видимым уважением смотрел на своего гостя. И было чему дивиться: ведь деревня Заречье находится на восточном берегу Байкала, и до нее отсюда даже по прямой не меньше пятидесяти километров! Идти одному в такой мороз, да еще ночью! Я не удержался и, выбравшись из спального мешка, поздоровался с гостем.
— А садись с нами чаевничать, — радушно отозвался парень, — за компанию оно веселей будет!
Лесник притащил из кладовки целую связку хариусов, и Максим стал с удовольствием есть круто посоленные куски мороженой рыбы.
Ровно гудела печь, и отсветы пламени метались по стенам зимовья. Лесник давно уж улегся спать, а Максим не торопился укладываться, и мы сидели у печи, прихлебывая из кружек густой чай. Разговор наш вязался все больше вокруг охоты. Максим учился на охотоведческом факультете Иркутского сельскохозяйственного института и после окончания думал остаться работать в Прибайкалье, а точнее на острове Ольхон, где после службы в армии работал механиком на рыбозаводе. Случайно наш разговор коснулся волков. Максим не скрывал своих симпатий к этому зверю и ценил в нем качества, присущие настоящим охотникам: хитрость, неутомимость, молниеносность удара.
Не слыша недовольного бурчания проснувшихся рыбаков, Максим расхаживал по зимовьюшке и рассказывал мне, за чем он пришел к мысу Орсой.
Четыре года назад ему случилось рыбачить со стариком ольхонцем под прикрытием береговых торосов неподалеку от пролива Ольхонские Ворота. Однажды оба рыбака стали свидетелями волчьей охоты. Волки выгнали изюбра на лед моря и погнали вдоль кромки торосов, где спастись ему уже было не возможно. И запали Максиму в память оброненные стариком слова, что, если бы отсечь стаю, изюбр на материк уже не вернулся бы, а ушел через море на остров Ольхон. А на Ольхоне, на самом большом байкальском острове, уже много лет тому как затерлись и заглохли звериные тропы. А почему бы и не сделать так? — подумал тогда Максим, и с тех пор волки, их обычаи и повадки всецело завладели его вниманием. Максиму не раз уже случалось выслеживать волчью стаю на охоте, но не всегда удавалось успешно завершить задуманную операцию до конца. Но он уже знал места на побережье моря, где волки чаще всего выгоняют свои жертвы на лед.