Байкальской тропой
Шрифт:
Иннокентий Петрович встретил нас у околицы. Он ссадил Алексея и, сам взобравшись в седло, предложил мне проехать на ферму «Топило», расположенную километрах в четырех от деревни. Поехали. Ферма животноводческая, а зовется «Топило» потому, что она как островок посреди болот. Узкая колея петляла по тайге и, наконец, вывела нас к этому островку. На просторной поляне два коровника, сарай с продавленной крышей и поодаль избушка с пестрыми, веселыми занавесками на оконцах. Вокруг таежная тишина. Не успели мы привязать лошадей к слегам ограды, как из ближайшего коровника донесся зычный мужской голос:
— Пеструшка! Утес! Сиротка! Куда лезете,
Иннокентий Петрович усмехнулся и кивнул на коровник:
— Телятник наш Михаил со своими воюет…
Мы вошли в помещение, и я невольно остановился на пороге. Снаружи невзрачный, с подслеповатыми окнами, кормник внутри словно весь светился. Какая-то необычная чистота и порядок просто бросались в глаза. Весь пол устлан ровным слоем золотистой соломы, в одну линию свежеокрашенные оградки вольеров, вдоль них продолговатые корытца, обструганные до желтизны. Потолочные балки покрыты ровными мазками известки, свисают керосиновые фонари с вычищенными и зарешеченными стеклами. От парящего котла на печи разносится влажный, душистый запах леса. За печью невысокого роста мужчина с поварешкой, парусиновый передник достает почти до полу, на голове зимняя шапка, бледное лицо окаймляет коротко подстриженная черная борода.
— Здорово, Миша, — пробасил Иннокентий Петрович, — в гости к тебе, с товарищем.
— Гостям поклон и привет! — весело отозвался Миша и пошел нам навстречу, вытирая о фартук руки. — Давненько бригадир, ты не заглядывал к нам, давненько…
Когда он здоровался, крепко пожимая руки, его черные глаза смотрели на нас неподвижно, в упор.
Миша и бригадир пошли вдоль вольеров. Телята испуганно шарахались от Иннокентия Петровича и робко тыкались влажными носами в Мишину спину. Остановившись у стены где была приколота какая-то таблица, Иннокентий Петрович долго вчитывался и потом, не скрывая удивления, спросил:
— Это что же, выходит, семьсот шестьдесят граммов в сутки?
— Точно! — в тон ему не без довольства ответил Миша — А в апреле, даю гарантию, будет не меньше восьмисот пятидесяти граммов ежесуточного привеса!
— Ну хорошо, коли так, — с какой-то неуверенностью выговорил Иннокентий Петрович, оглядывая телят. — Сколько их сейчас у тебя?
— Двадцать два.
Миша вошел в стайку надвинувшихся к нему телят, обнял двух за шею и повернулся к бригадиру.
— Гляди! Двадцать два молодца один к одному! Не то, что ваши куртунские доходяги. — Миша прищурился и смотрел на бригадира, покачивая головой. — Вы что, дровами их кормите, а? Ведь сердца не хватает смотреть на них! Шерсть клочьями, ребра наружу, глаза гноятся, и сами шалые какие-то, к человеку не подойдут! И ростом ниже моих, а ведь старше по возрасту. Тому телятнику руки обломать за такие дела!
— Сам знаю, — отмахнулся Иннокентий Петрович, — не справляются они там, весна, сам понимаешь… Я вот что думаю: взял бы ты хоть половину молодняка с их фермы, а?
— Ладно, — довольно улыбнулся Миша, — об этом поговорим. Ведь не за этим сюда приехал, а? По глазам вижу…
Иннокентий Петрович, грузно ступая, подошел к печке, поднял крышку и, принюхиваясь к вареву, тихо сказал:
— Что у тебя здесь с врачихой-то вышло? Ко мне она со скандалом прибежала, председателю нажаловалась на тебя, говорит, больше сюда не поедет…
— И правильно сделает! — живо перебил бригадира Миша. — Приезжает раз в три месяца, прет в вольер без халата, половину инструментов где-то забыла, и все некогда ей, все бегом, на ходу. Слова путного от нее не добьешься! Теленок больной, на ногах еле держится, а она его кулаком тычет… Не врач это, а мясник! Выставил я ее отсюда, а еще раз придет к тебе жаловаться, так ты ей скажи: пусть сначала научится с животиной обращаться, а потом приезжает!
Миша сдернул с гвоздя поварешку и принялся с ожесточением мешать в котле варево. Телята, испуганно жавшиеся в углу, снова потянулись к нему.
— Знаешь, Петрович, — уже спокойнее заговорил Миша, — телят я твоих возьму, но с условием: в районе будешь — подбери мне литературку по ветеринарному делу и, какой инструмент нужен, купи. Договорились?
— Ты что, сам лечить будешь? — Иннокентий Петрович удивленно уставился на Мишу.
— А что? — отозвался тот, захлопывая крышку. — Это человечное дело, буду учиться.
— Ладно, — ответил Иннокентий Петрович, — Анастасия где?
— Дома, наверно, поди на стол накрывает.
— Я загляну к ней, — сказал Иннокентий Петрович и, вопросительно посмотрев на меня, вышел.
Некоторое время Миша еще занимался варевом, подсыпая в котел какие-то порошки и сухую траву, потом повесил поварешку, достал из-под фартука портсигар и, раскрыв, протянул мне. Присели на корытце, поближе к раскрытому окошку. Закурили.
— Откуда будете?
— Из Москвы.
Брови его вздрогнули, и глаза покосились на меня с удивлением.
— Далеко забрались!.. А я, считай, уж лет пятнадцать как не был в столице…
Сизый дым полотном стлался к окошку. Телята сгрудились вокруг нас тесной стайкой и, опустив головы, шумно дышали.
Разговорились мы с Мишей как-то просто, словно уже были знакомы и только очень давно не виделись. Чувствовалось, что ему хочется выговориться, что у него накипело, и говорил он, заметно волнуясь и тиская в пальцах мундштук папиросы. Черты его то смягчались улыбкой, то становились жесткими и глаза неподвижно смотрели в одну точку.
— …Продавцом работал. Что греха таить, брал понемногу… Да и все там брали, а случилась ревизия — вскрыли недостачу на две с лишним тысячи… И все так обернулось, что отвечать одному пришлось… За дисциплину и труд освободился досрочно. Домой приехал, а жена уж пять лет как с другим живет. Это понятно, но на ребенка моего даже взглянуть не дала, словно я уж вконец нелюдем каким стал. Да бог с ней, а вот пацана мне жалко, без отца расти будет. Приехал в Иркутск к родичам, пожил у них, женился, а все сердце ноет: куда себя деть, к чему приткнуться? Понимаешь, не руки просят работы, а вот бывает такое, что сердце по ней стосковалось!..
Миша осекся и, нахмурившись, долго доставал папиросу и, ломая спички, прикуривал.
— Потолковали с жинкой и решили махнуть в деревню. Миша рассмеялся, сбил на затылок шапку, и на широкий лоб упала черная с проседью прядь.
— Если честно говорить, — продолжал он, — ведь работать здесь от тоски начал. Профессия у меня буровой мастер, в нефтеразведке работал, а здесь что? Скажи кому, ведь засмеют: телятник! Но понимаешь, — он повернулся ко мне, — понимаешь, полгода только живу здесь, работаю, а порой кажется, что здесь я и родился, что именно этого мне всю жизнь и не хватало, словно и трепало меня в жизни оттого, что я не на своем месте был… А здесь во всю грудь дышится! Но может, это сейчас так, а? Может, и тут я ошибаюсь?.. — Он замолчал и опустил голову, чему-то изредка улыбаясь. Бледное лицо было спокойным и усталым.