База-500: Ягдкоманда
Шрифт:
Дед привел Ваньку: щуплого подростка лет двенадцати, босоногого, в рваном мужском пиджаке. Рудаков с бойцами положил девушку на самодельные носилки: она так и не пришла в сознание.
— Все! Уходим! — решительно сказал я. — Удачи тебе, старик!
Дед ничего не ответил: он лишь проводил нас взглядом, опираясь на пулемет.
Надеюсь, что в деревню прибудут латыши из того же полицейского батальона, а не немцы. Даже всего лишь скрупулезно выполняя щекотливые приказы руководства, всегда ощущаешь некоторый неуют. Раньше это называли совестью, — а как назвать это в наш просвещенный век?
Просвещение
Способность к размышлениям — это проклятье.
Перед уходом я пересчитал трупы латышских полицейских: их было сорок шесть. Никто не ушел — это радовало. Если нагрянут их товарищи, то они нарвутся на сурового белорусского деда с пулеметом, что даст нам еще фору.
Мальчик Ваня повел нас на восток. Мы прошли километров пять, пока из-за кустов вдруг не прозвучала команда:
— Стой! Положить оружие и руки вверх!
Мы беспрекословно выполнили приказ. Из-за кустов вышел парень с винтовкой. Он не был похож на русского десантника: в пиджаке и гражданских брюках, заправленных в сапоги. Увидев нашего сопровождающего, он воскликнул:
— Ваня! Что случилось?
Мальчик коротко и доходчиво обрисовал ситуацию. Партизан посмотрел на безучастно лежащую на носилках девушку и сказал:
— Н-да… ситуация. Идите за мной!
Вот и первые признаки успеха: нас ведут в расположение партизанского отряда. Останется всего лишь сориентироваться на месте: те ли это люди, что так нам нужны.
Пожалуй, это будет самое сложное.
Через пару километров мы вышли к лесной поляне, на которой находилось штук пять землянок. Партизан провел нас к одной, вход в которую охраняли двое плечистых партизан. Наш провожатый жестом остановил нас и нырнул в землянку. Через пару минут он появился снова и пригласил:
— Проходите!
В землянке в скупом свете чадящей керосиновой лампы сидели два человека в форме Красной армии без знаков различия. Тот, который был помоложе, произнес:
— Проходите, садитесь. И представьтесь.
— Майор Рабоче-Крестьянской Красной армии Янис Петерсон, — отрапортовал я.
Мои люди повторили ритуал представления. Решив перехватить инициативу, я осведомился:
— А кто вы будете?
Я не ожидал ответа и потому был удивлен, когда услышал:
— Командир партизанского отряда имени Щорса лейтенант Красной армии Пронягин. Комиссар отряда Павличенко.
Комиссар явно не был сторонником затянутых ритуалов, поэтому сразу приступил к делу.
— Когда попали в плен, майор?
Так, пошла легенда…
Легенда может быть разных уровней: для первичной проверки, когда сойдет любой не вызывающий подозрений документ или связная непротиворечивая версия; для основательной проверки, когда данные будут проверяться по архивам; и полная проверка, когда будут привлекать свидетелей для опознания. Молодчина Штадле сумел разыскать материалы подлинной биографии Яниса Петерсона и даже архивная проверка не могла выявить противоречий. Вот если бы они могли получить подлинную фотографию Петерсона… но это исключено. Максимум, что они смогут сейчас сделать: запросить по радио Москву для проверки биографических данных майора Яниса Петерсона по материалам архива Наркомата обороны. Так что второй уровень легенды обеспечивает вполне достаточное прикрытие.
Поэтому я без колебаний изложил биографические данные Петерсона и перешел к той части повествования, которую русским было бы очень сложно проверить.
— Я служил в штабе Белорусского округа. 22 июня я был в командировке в Белостоке. Там меня и застала война. Я попытался организовать отряд для прорыва окружения. Но мы попали под артобстрел… кто выжил — оказались в плену, все раненые и контуженые. Лично я перенес тяжелую контузию. Меня вместе с другими пленными перегнали в Волковысский дулаг. Там я пробыл до осени, до начала ноября, когда нас решили рассортировать по лагерям. Тогда нас погрузили в вагоны и отправили по железной дороге на юго-запад. В вагоне под самым потолком было окошко, до него можно было легко добраться по нарам. Охрана несла службу небрежно, и мы, примерно пятнадцать человек, вылезли через это окно. Из тех, кто спасся, — одиннадцать человек, включая меня, — я создал отряд, который беспокоил немцев в районе Беловежской Пущи. С внешним миром нас связывал местный лесник Григорий Василюк. Но обстоятельства сложились так, что нам пришлось покинуть район.
— Почему? — спросил Павличенко.
— Немцы вычислили нашего связного Василюка и нашли нашу базу, — видимо, предал кто-то из соседей. Василюка и его семью немцы расстреляли, базу уничтожили, — мы лишь чудом не попали под рейд карателей, очень вовремя пошли добывать дичь для пропитания. После этого мыкались по деревням да берлогам. А как пришла «черная тропа», то я решил, что в Пуще оставаться небезопасно, и мы потихоньку начали выдвигаться на восток в надежде пристать к крупному партизанскому отряду. Натыкались на немцев, ходили по кругу, чтобы нащупать лазейку… Мечтали вырваться туда, где большие партизанские отряды. Надеюсь, что наконец наши надежды оправдались.
По большому счету, изложенная мной версия мало кого интересовала, — пожалуй, только Павличенко.
— Прежде всего, хочу напомнить: кто сдался в плен к врагу, может рассчитывать на подтверждение звания и наград только по указанию Центра. Поэтому до такого указания вы, товарищ майор, будете именоваться просто «Петерсон». Вам ясно, гражданин Петерсон?
Я молча кивнул. Строго у большевиков: спасибо, сразу к стенке не поставили. Впрочем, как и ожидалось: мне не доверяют. Ничего, поверите!
— Я понимаю, что попавший в плен, — пусть даже против своей воли, с ранением, — не может рассчитывать на полное доверие, — тщательно взвешивая слова, произнес я.
Павличенко посмотрел на меня, как на говорящую обезьяну: с любопытством, но без интереса. Оно и понятно: ему надо дело закрывать, а с другой стороны, все ж таки интересно! Ну и по службе отличиться — тоже важно! Мысли Павлюченки ясны, как небо в погожий летний день.
Но у меня свой план. И я упорно продолжаю гнуть свое.