Базовые ценности: инструкции по применению

Архангельский Александр Николаевич

ДЕРЖАВНОСТЬ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ: НА ПУТИ К ВОЙНЕ

Нельзя сказать, что никто не чувствовал этой пустоты. Как только политическая ситуация была взята под контроль и — после трагических событий октября 1993-го — сиюминутный риск реставрации прежнего режима отпал, Ельцин с его великой интуицией (хотя не самым лучшим аналитическим аппаратом) впервые заговорил о национальной идее и необходимости быстренько ее разработать. Можно посмеяться над его наивностью; можно разъяснить всю колоссальную разницу между базовыми ценностями, живущими в сознании и сердцах людей, и национальной идеей,

живущей только на бумаге и в воспаленном сознании военизированной бюрократии; факт остается фактом: Ельцин почуял необходимость простых ответов на сложные вопросы. Что значит быть россиянином… ну и далее, по списку. Увы, если работу вовремя не проделали те, кому сам Бог велел, то ее с опозданием проделают те, кому Бог явно не велел этого делать.

Политик, получивший страну в ситуации разлома, но не имеющий готовых рецептов по ее концептуальному объединению, обычно хватается за первый попавшийся образ, цепляется за него и вдохновенно несется на нем в будущее, как Мюнхгаузен на ядре несся покорять Луну. Ельцин особенно тяжело страдал из-за того, что не мог восстановить дееспособное государство в исторически обозримые сроки; из-за того, что вынужден был лавировать между всеми этими нарождающимися олигархами, старыми номенклатурными кланами, спецслужбами. Естественно, ему очень нравился образ державности. И лично для него, с его царским самоощущением и стилем, этот образ вполне подходил: компенсировал нехватку реальной государственности, помогал изживать комплекс политической неполноценности.

Но державность не является и не может являться отправной точкой в поиске общенационального ценностного ряда; самодержавие в уваровской триаде — лишь форма правления, наиболее подходящая для православного сознания в его русской огласовке, политическое следствие религиозной и национальной причин. Державность — это либо атрибут националистической политики; либо масштабный лозунг, мобилизующий нацию в преддверии войны. Национализма в ельцинские времена не было. А вот война вскорости началась.

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЦЕЛИ

Даже не разделяя массовых пацифистских иллюзий периода первой чеченской кампании, не веря в возможность ухода центральной России с территории террористического свободолюбия, каковой была Чечня в 1994-м, все равно приходится признать три печальных обстоятельства.

Во-первых, к той войне Россия была решительно не подготовлена; политическое руководство страны непоправимо поспешило, допустило фальстарт.

Во-вторых, этот фальстарт только потому и стал возможен, что ложный пафос державности подменил собою спокойный дух созидания единой гражданской нации с общей шкалой ценностей. В известном смысле ужас первой чеченской кампании стал кровавой расплатой за демократическое словоблудие второй половины 80-х.

В-третьих, и в-главных, как только страна увязла в Чечне, поиск этих самых базовых ценностей, даже на пародийном уровне — а подать сюда национальную идею! — окончательно прекратился. Когда ты неудачно воюешь и при этом не успел до начала боевых действий создать управляемое государство, то есть тотально зависишь от внутреннего расклада, — ты обречен забыть о каких бы то ни было серьезных политических целях и задачах. Остается одно: бесконечно лавировать, сталкивая врагов лбами, поочередно вступая во временные коалиции то с одними, то с другими. В этом смысле ситуация 1995–1996 годов была даже хуже ситуации 1993-го; там шла политическая борьба не на жизнь, а на смерть — здесь все напоминало политический базар. Мы вам это, вы нам то… Выживание правящей элиты стало фактором и смыслом текущей политики. Слоганы президентских выборов 1996-го — «Голосуй

или проиграешь», «Голосуй сердцем» — предельно точно характеризуют эпоху со всем ее политическим иррационализмом и утратой каких бы то ни было ориентиров, кроме непосредственного удержания власти как таковой.

Тут, впрочем, необходима существенная оговорка. Ставя знак равенства между собой и демократическим будущим России, отождествляя собственное политическое выживание с шансом на дальнейшее развитие страны, Ельцин по-своему был прав. Даже проигрывая на чеченском фронте, даже унижаясь перед разнородными кланами, даже утрачивая подчас способность ясно мыслить, он все равно оставался в тот момент последним и единственным гарантом нашей политической и экономической свободы. Ни одного сколько-нибудь реального, избираемого кандидата от демократических сил, тогда не было; грозного Чубайса ненавидели, капризного Явлинского презирали, номенклатурному Черномырдину не симпатизировали. Кто в этом виноват — вопрос академический. Было — так. И только это имело значение.

Когда сейчас самые разные участники тогдашнего выборного процесса, от Евгения Киселева до Леонида Невзлина, говорят, что нельзя им было поддерживать больного и непопулярного Ельцина, что уж лучше бы Зюганов победил, они либо лукавят, либо сместили в своей памяти пропорции исторической «картинки». Представим себе на секунду выигрыш Зюганова в 1996-м. Паническое бегство капиталов. Принцип «домино», обваливающий хрупкую экономическую систему. Неизбежное в таких обстоятельствах тотальное закручивание гаек… не дай бог.

Одно тут несомненная правда. Выборы 1996 года подвели черту под очередным этапом нашего мучительного движения то ли вперед, то ли назад, то ли вверх по лестнице, ведущей вниз. После 1991-го ближайшие цели затмили собою уровень базовых ценностей, вершина и сердцевина процесса поменялись местами. Теперь, летом 1996-го, ближайшие цели тоже померкли и сместились на обочину; технологии удержания власти не просто обрели повышенный статус, но превратились в центр и смысл российской политики. Верх оказался внизу, низ — наверху.

Мы думали, дно достигнуто; не тут-то было.

В конце 1996-го, в 1997-м и первой половине 1998-го страна жила сравнительно непринужденно и отдыхала от бесконечной череды потрясений предшествующих лет. А на самом деле положение подспудно, но неуклонно ухудшалось; в соответствии с каким-то мистическим графиком Россия раз в год аккуратно обваливалась еще на один уровень вниз. Так было в 1996-м, после подписания неизбежной Хасавюртовской капитуляции, позволившей чеченцам подготовиться к следующей войне. И в 1997-м, после череды залоговых аукционов, которые стали явной и грубой расплатой с олигархами за помощь на выборах. И в 1998-м, после августовского кризиса, который был прежде всего следствием мировых экономических процессов, но в глазах населения предстал прямым порождением российского государства, результатом его наперсточнической политики, мавродиальной игры в пирамиду ГКО…

В результате к парламентским выборам 1999 года мы не пришли; мы до них в буквальном смысле слова доползли. А от них зависело слишком многое. В первый — и на долгие годы вперед — последний раз именно на парламентских выборах решалась судьба страны и судьба следующего президентства. В экономических элитах считалось, что вопрос решен; побеждает «Отечество». То есть Примаков вскоре становится президентом, а Лужков — премьером. Страна идет по пути муниципального социализма, утверждается народный капитализм имени московских бюрократических кланов, реализуется примаковское обещание массовых посадок за хозяйственные преступления…