Беатриса
Шрифт:
Мадемуазель до Туш пробудила его чувства. Беатриса воспламенила его сердце и мысль. Наш юный бретонец почувствовал, что в нем подымается сила, способная все победить, преодолеть все преграды. Он бросил на Конти завистливый, ненавидящий, мрачный и боязливый взгляд, исполненный ревности, — так он никогда не глядел на Клода Виньона. Каллист собрал все свои силы, чтобы сдержаться, и тем не менее подумал, как правы турки, запирая женщин, и что следовало бы запретить таким вот прекрасным созданиям показываться во всеоружии своих дразнящих чар перед молодыми людьми, в сердце которых горит пламень страсти. Этот неистовый ураган чувств, впрочем, тут же утих, как только юноша ощутил на себе взгляд Беатрисы и услышал ее тихий голос; бедный мальчик уже трепетал перед ней не меньше, чем перед господом богом. Раздался звонок,
— Каллист, предложите руку маркизе, — сказала Фелисите; сама она пошла к столу, имея по правую сторону Конти, а по левую Виньона, и немного задержалась, чтобы пропустить вперед молодую пару.
Спускаясь по лестнице, Каллист чувствовал себя, как воин в первом бою; сердце у него замирало, он молчал, не зная, что сказать, капли холодного нота выступили у него на лбу и на спине; рука дрожала так сильно, что на последней ступеньке маркиза обратилась к нему с вопросом:
— Что с вами?
— Но я никогда в жизни, — ответил Каллист задыхающимся голосом, — не видал такой прекрасной женщины, как вы, — конечно, кроме моей матери. Я не в силах владеть своими чувствами.
— А как же Фелисите?
— О, разве можно вас сравнивать! — простодушно воскликнул юноша.
— Отлично, Каллист, — шепнула ему Фелисите. — Я ведь говорила вам, что вы забудете меня, как будто меня и нет на свете. Сядьте здесь, по правую руку маркизы, а слева сядет Виньон. А ты, Дженаро, останешься при мне, — добавила она, смеясь, — мы будем наблюдать, как Беатриса кокетничает.
Необычный тон, которым были произнесены последние слова, поразил Клода, и он бросил на Фелисите быстрый и как будто рассеянный взгляд, который служил, однако, верным признаком того, что великий критик — весь внимание. В течение обеда он продолжал неотступно наблюдать за мадемуазель де Туш.
— Кокетничать? — переспросила маркиза, снимая перчатки и показывая свои прелестные ручки. — Вы правы. Ведь с одной стороны у меня поэт, — добавила она, указывая на Клода, — а с другой сама поэзия.
Дженаро Конти бросил на Каллиста льстивый взгляд. При свете зажженных канделябров Беатриса казалась еще красивее. Яркий отблеск свечей играл на ее атласном лбу, зажигал в ее газельих глазах искорки, пронизывал ее шелковистые локоны, переливался и блестел в золотых прядях. Грациозным арестом она откинула газовый шарф, открыв шею. Каллист впервые увидел ее нежную, с глубокой ямочкой, молочно-белую шею, мягко переходящую в покатые плечи. Эти чудесные перемены, которых женщины добиваются с помощью одного-единственного движения, не производят в свете особо сильного впечатления, — там глаз уже давно пресытился всем, — но в неопытной душе, подобной душе Каллиста, они совершают жестокие опустошения. Шея Беатрисы, так не похожая на шею Фелисите, свидетельствовала о резком несходстве их характеров. Здесь чувствовались гордыня и упрямство, свойственные знати, это была поистине жестокая выя, свидетельствовавшая о былой силе древних завоевателей.
Юноша делал над собой невероятные усилия, чтобы проглотить хоть кусок, но напряжение нервов лишало его всякого аппетита. Каллист испытывал мучительную внутреннюю судорогу, которая сопутствует зарождению первой любви и навсегда запечатлевает в сердце этот миг. В юном возрасте пыл сердца обуздывается силой нравственного чувства, и это ведет к страшной душевной борьбе; отсюда и долгие, почтительные колебания молодого любовника, глубокие его раздумья, исполненные нежности, отсутствие всякого расчета, что составляет чудесную притягательность юношей, непорочных умом и телом. Изучая украдкой маркизу де Рошфид, чтобы не возбудить ревности Дженаро, и стараясь понять характер ее благородной красоты, Каллист вскоре впал в уныние, почувствовал себя маленьким и ничтожным — так подавляла его величавая осанка любимой женщины и высокомерный взгляд маркизы, ее лицо, где каждая черта дышала аристократизмом; гордость, которую женщина умеет подчеркнуть самым пустячным движением, наклоном головы, восхитительной медлительностью жестов, — все эти эффекты не так уж искусственны и заучены, как думают обычно. Неприметные изменения женского лица отражают нежнейшие изгибы души. Это не только внешность, это выражение чувств. Ложное положение, в котором находилась Беатриса, обязывало ее зорко следить за собой, держаться строго, не становясь при этом смешной;
По взглядам Фелисите Беатриса угадала, какое чувство она внушила своему юному соседу, и сочла, что недостойным было бы с ее стороны поощрить это обожание; поэтому она бросила на Каллиста в подходящий момент строгий, предостерегающий взгляд, который произвел на него действие снежной лавины. Несчастный жалостно посмотрел на мадемуазель де Туш, та поняла, что только нечеловеческим усилием воли юноша удерживается от слез, и спросила его дружеским тоном, почему он ничего не ест. Повинуясь ее красноречивому взгляду, Каллист начал действовать ножом и вилкой и сделал вид, что принимает участие в общем разговоре. Он мечтал понравиться, а досадил маркизе, — вот какая мучительная мысль сверлила его мозг. Смущение его еще больше усилилось, когда он заметил за стулом маркизы слугу, которого встретил утром; наверное, он доложит о расспросах Каллиста. Г-жа де Рошфид не обращала на своего соседа ни малейшего внимания, не заметила даже, счастлив ли он или угнетен. Мадемуазель де Туш навела разговор на путешествие в Италию, и Беатриса, очень к случаю и очень умно, рассказала о том, как к ней во Флоренции воспылал нежданной страстью русский дипломат, и тут же высмеяла молодых людей, которые бросаются к ногам женщин, как кузнечики в зеленую травку. Ее рассказам смеялись Клод Виньон, Дженаро, смеялась даже сама Фелисите, хотя она знала, что эти насмешливые речи могут ранить сердце Каллиста, который с трудом улавливал смысл беседы сквозь непрерывный гул в ушах, болезненно отдававшийся в голове. Бедный мальчик не клялся, подобно многим упрямцам, любой ценой овладеть этой женщиной, о нет, — он и не сердился, он страдал. Когда он понял намерение Беатрисы заклать его у ног Дженаро, он подумал: «Пусть я хоть для чего-нибудь пригожусь ей», — и покорно, как агнец, сносил насмешки и уколы Беатрисы.
— Вы так любите поэзию, — обратился Клод Виньон к маркизе, — почему же вы так дурно обращаетесь с ней? Разве это наивное восхищение, такое прелестное в своем выражении, не таящее ни одной задней мысли, разве оно не подлинная поэзия сердца? Признайтесь же, вы не можете не испытывать радости и удовлетворения.
— Вы правы, — ответила она, — но мы, женщины, были бы несчастными, более того, недостойными созданиями, если бы отвечали каждому на внушенную нами страсть.
— Чем вы разборчивее, — вмешался Конти, — тем более мы гордимся вашей любовью.
«Когда же меня изберет и отличит женщина?» — думал Каллист, с трудом подавляя жестокое волнение.
Он залился краской, как больной, чьей незажившей раны коснулась неосторожная рука. Увидя болезненно исказившееся лицо Каллиста, Фелисите была потрясена и, желая подбодрить и утешить его, бросила на юношу дружеский взгляд. Клод Виньон перехватил этот взгляд. Писатель вдруг развеселился, но шутки его переходили в сарказмы: он стал на сторону Беатрисы, он вслед за ней уверял, что любовь поддерживается только желанием, что большинство влюбленных женщин обманывает себя, что причины их любви подчас непонятны им самим, а также и мужчинам, что иногда они даже стремятся обманывать себя и что даже самые благородные из них — кривляки.
— Судите о наших книгах, но не критикуйте наших чувств, — прервала писателя Фелисите, бросив на него повелительный взгляд.
Конец обеда прошел невесело. Обе дамы притихли под впечатлением насмешливых речей Клода Виньона. Каллист испытывал невероятные муки, хотя был несказанно счастлив, видя возле себя Беатрису. Конти не спускал глаз с маркизы, стараясь угадать ее мысли. Когда обед окончился, мадемуазель де Туш взяла Каллиста за руку, пропустила вперед маркизу с двумя другими кавалерами и быстро шепнула юному бретонцу:
— Дорогое мое дитя, если маркиза вас полюбит, она вышвырнет Конти за дверь; но вы ведете себя так, что можете только упрочить их связь. Если даже она в восторге от вашего обожания, разве ей позволительно это обнаружить? Умейте же владеть собой.
— Но она жестока со мной, она никогда не полюбит, меня, — промолвил Каллист, — а если она не полюбит меня, я умру.
— Умрете?.. Вы? Родной мой Каллист! — воскликнула Фелисите. — Вы дитя. Ведь не собирались же вы умереть ради меня?
— Вы сами пожелали быть только моим другом, — возразил он.