Беатриса
Шрифт:
— Конечно, нет.
— Тем лучше, — ответила Камилл. — А я его люблю, слишком люблю, даже в ущерб собственному покою. Быть может, вы — его каприз, ведь вы — самая очаровательная блондинка в мире, а я черна, как галка; у вас гибкий, тонкий стан, а я фигурой, пожалуй, напоминаю матрону; наконец, вы молоды, — вот оно нужное слово, и вы подсказали мне его. Вы злоупотребили этим женским преимуществом совершенно так же, как бульварная газетка злоупотребляет остротами. Я делала все, чтобы помешать тому, что произошло, — добавила она, вскидывая глаза к потолку. — Пусть мне недостает женственности, однако я достаточно женщина, дорогая, и вот вам доказательство: соперница не может обойтись без моей помощи, чтобы одержать надо мной победу... — (Эти жестокие слова, произнесенные
Холодное и строгое лицо Фелисите испугало и встревожило маркизу. Она не знала, что и ответить.
Тут Фелисите нанесла Беатрисе последний удар.
— Я более откровенна с вами, чем вы со мной, и менее язвительна, — продолжала Фелисите, — я не думаю, что вы нарочно затеяли ссору, чтобы отвлечь противницу и броситься в атаку, — ведь речь идет о моей жизни; вы знаете меня, я не переживу утраты Каллиста, а рано или поздно я потеряю его. Впрочем, Каллист меня любит, я уверена в этом.
— Вот что он ответил на мое письмо, где я говорила только о вас, — возразила Беатриса, протягивая Камиллу листок.
Фелисите взяла письмо и развернула его; но слезы, вдруг выступившие у нее на глазах, помешали ей читать, она заплакала, как плачет каждая женщина, когда ее коснется настоящее горе.
— Боже мой, — воскликнула Фелисите, — он любит ее. Значит, меня никто не поймет, никто не полюбит.
Она прижалась к Беатрисе и замерла на несколько мгновений; эта неподдельная боль пронизала ее сердце, она испытала то же страшное чувство, что и баронесса дю Геник при чтении письма Каллиста.
— Ты любишь его? — воскликнула она, выпрямившись и глядя в глаза Беатрисе. — Испытываешь ли ты то бесконечное обожание, которое торжествует над всеми муками и которому нипочем презрение, измена и самая мысль, что тебя никогда уже не полюбят? Любишь ли ты его ради него самого и ради радости любить его?
— Друг мой... — растроганно сказала маркиза. — Будь спокойна, я завтра же уеду.
— Не уезжай, он любит тебя! А я так люблю его, что для меня будет мукой видеть его тоску, его страдания. Я строила десятки планов его будущего, но если он любит тебя, все кончено.
— Я люблю его, Камилл, — сказала маркиза с очаровательной наивностью, но лицо ее залилось краской.
— Ты любишь его и можешь противиться ему? — воскликнула Фелисите. — Нет, ты не любишь его!
— Я сама не знаю, какие благородные чувства он пробудил во мне, но из-за него я стала стыдиться самой себя, — продолжала Беатриса. — Мне хотелось бы быть чистой и свободной, посвятить ему все мое сердце целиком, а не жалкие остатки чувств, не обрывки гнусных цепей. Я не желаю неполного счастья ни для него, ни для себя.
— Холодный ум: любить и рассчитывать! — произнесла Фелисите с ужасом в голосе.
— Пусть, пусть. Думайте обо мне все, что угодно, но я отнюдь не желаю портить ему жизнь, висеть камнем у него на шее, стать причиной его вечного раскаяния. Если я не могу быть его женой, я не стану его любовницей. Он... Вы не будете смеяться надо мной? Так вот, его восхитительная любовь делает меня чище.
Фелисите бросила на Беатрису дикий, свирепый взгляд, — так еще никогда не смотрела на свою соперницу ни одна женщина в мире.
— А я-то думала, — сказала она, — что так чувствую только я одна. Беатриса, ваши слова навеки разлучили нас, отныне мы более не подруги. Мы начинаем ужасную битву. И я говорю тебе — ты либо погибнешь, либо отступишься...
Фелисите быстрым шагом прошла к себе в спальню, но оцепеневшая от изумления Беатриса успела увидеть ее взгляд разгневанной львицы.
— Вы завтра поедете в Круазик? — спустя немного спросила Камилл, приоткрыв дверь.
— Конечно, — гордо ответила маркиза, — я и не отступлю, и не погибну.
— Я веду честную игру: предупреждаю, что напишу Конти, — заявила Фелисите.
Беатриса побледнела как полотно.
— Что ж, мы обе играем своей жизнью, — ответила она, не зная, на что решиться.
Яростные страсти, которые этот диалог пробудил в душе обеих женщин, улеглись за ночь. Соперницы образумились и вновь прибегли к коварному средству, до которого такие охотницы большинство женщин: они решили выжидать; но эта система, безошибочно действующая в отношениях женщин с мужчинами, не оправдывает себя в отношениях между женщинами. Именно во время этой последней бури мадемуазель де Туш услышала тот голос свыше, который торжествует даже над смелыми душами. Беатриса же подчинилась правилам света, она боялась презрения общества. Итак, последняя ложь Фелисите, к которой примешалась жесточайшая ревность, увенчалась успехом. Ошибка Каллиста была исправлена, но малейшая новая неосторожность с его стороны могла разрушить все надежды юноши.
Стоял конец августа, небо было чудесной чистоты. Там, где воды океана сливались с горизонтом, они, подобно южным морям, принимали оттенок расплавленного серебра, на берег набегали небольшие волны. Солнечные лучи, отвесно падавшие на песок, подымали над землей легкий блестящий пар, и жаркий воздух был напоен тяжелой влагой, как в тропиках. Соль, словно белые маленькие ромашки, проступала на раскаленной почве. Бесстрашные болотари, надев белые балахоны в защиту от палящих лучей, с раннего утра высыпали на свои участки с длинными граблями в руках. Одни, опершись о низкие валики из высохшего ила, служившие межами, терпеливо наблюдали знакомую им с детства картину — на их глазах совершалось замечательное явление природы; другие забавлялись со своими ребятишками, громко переговаривались с женами. Зеленые драконы, именуемые таможенниками, лениво покуривали трубки. Во всей этой картине было нечто восточное, и если бы парижанин чудом перенесся сюда, он наверняка решил бы, что находится за пределами Франции. Барон и баронесса под тем предлогом, что им хочется пойти посмотреть, как добывают соль, добрались до мола и любовались этим мирным пейзажем, тишину коего нарушал только равномерный рев прибоя; лодки бороздили морскую даль, яркая зелень полей придавала этому уголку особое очарование — ибо трудно, вернее, почти невозможно встретить на пустынных берегах океана свежий оазис зелени.
— Ну вот, друзья мои, я решил, как видите, перед смертью еще раз посмотреть на герандские озера, — сказал барон болотарям, которые собрались у мола, чтобы приветствовать герандского патриарха.
— Да разве дю Геники умирают! — возразил кто-то из болотарей.
В это время от ворот Туша к берегу направилась маленькая группа гуляющих. Впереди шла маркиза, а за ней под руку следовали Каллист и Фелисите. Сзади, шагах в двадцати, плелся Гаслен.
— А вот и мои родители, — сказал юноша, обращаясь к Фелисите.
Маркиза остановилась. При виде Беатрисы г-жа дю Геник испытала непреодолимое отвращение, хотя маркиза оделась к своему авантажу: на ней была широкополая шляпка из итальянской соломки, отделанная васильками, на плечи спадали золотистые локоны; в скромном платье из небеленого серого полотна, перехваченном в талии синим поясом с длинными развевающимися концами, она напоминала принцессу, одетую пастушкой.
«У этой женщины нет сердца», — подумала баронесса.
— Мадемуазель, — сказал Каллист, обернувшись к Фелисите, — познакомьтесь — это моя матушка и мой отец.