Беда
Шрифт:
– Ты хочешь его бросить?
– Никто не предлагал ему идти с нами. Он просто ехал в том же направлении, но мы не приглашали его лезть на гору. И вообще, Генри, я гляжу, ты с ним прямо не разлей вода. С чего бы это?
– При чем тут не разлей вода? Он согласился нас подвезти, и я не хочу, чтобы он попал в беду из-за… из-за нас.
– Между прочим, он убил твоего брата. Сначала ты катаешь его на лодке по озеру. А теперь хочешь еще и взять с собой на Катадин. Он убил твоего брата, Генри! Вчера утром ты был готов разорвать его на мелкие клочки, а сегодня вдруг волнуешься, как бы его не арестовали за то, что он украл пикап у своего
– Значит, мы пойдем, заберем у него рюкзак и скажем: «Спасибо, что подвез. А теперь до свидания». Так, что ли?
– Именно так. А потом поднимемся на Катадин.
Генри посмотрел на север. Катадин дрожал в знойном мареве Четвертого июля. Его бело-фиолетовые камни были словно подернуты рябью, а пики заволокло легкой дымкой.
Прямо как в тропиках.
Генри вдруг почудилось, что он в Камбодже. Смотрит из горящего лагеря беженцев. Горы кажутся прохладными и невероятно далекими. Его отец пашет поле с лямкой поперек груди. Точно бык.
А солдаты смеются.
И тут они видят твою мать.
Беда.
А потом забирают твоего брата.
Беда.
И сестру.
Беда.
И ты не можешь построить свой дом подальше от этих бед.
Даже если переплывешь Тихий океан. И пересечешь континент. И выучишь новый язык. И поступишь в школу, где все носят желто-синие рубашки и никто никогда не был беженцем, и попытаешься выбросить из памяти то, что ты когда-то им был… хотя этого тебе не дадут.
Даже если ты встретишь американскую девушку, которую легко рассмешить и легко довести до слез, которая входит в число лучших спортсменок Массачусетса, но не говорит об этом, чтобы не выделяться на фоне своих братьев, которая ест рисовые хлопья с бананами и тростниковым сахаром, субботним утром смотрит мультики, а после этого полдня собирается на вечерний концерт Бостонского симфонического оркестра, потому что любит Стравинского.
И вдруг Генри понял, как произошел тот несчастный случай, понял с абсолютной ясностью и бесспорностью геометрической аксиомы. Он увидел его как историю, разворачивающуюся в замедленном темпе, – каждый до предела четкий эпизод, каждый взгляд, каждый жест, каждый вскрик. И все долгие ночи, которые были после этого, ночи, полные ужасного одиночества, – он понял и про них тоже.
Теперь он знал.
Он огляделся и поставил канистру с охлаждающей жидкостью около машины, припаркованной на обочине. Потом двинулся за Чэем, который ждал их на другой стороне улицы.
– Мы его не бросим, – сказал он через плечо. И услышал, как Санборн вздохнул. Генри обернулся. – Мы его не бросим. Он довез нас почти до места – отсюда до горы всего несколько миль.
– А именно восемнадцать, мистер картограф.
– Ничего подобного, Санборн.
– Стало быть, тот, кто написал на дорожном указателе «Катадин – 18», имел в виду его возраст.
– Стало быть, так, – сказал Генри. – Ты идешь или нет?
Санборн поддернул рюкзак повыше и зашагал к нему. Генри чувствовал его недовольство, но подождал, пока он его догонит, и они вместе пошли за Чэем, который свернул в первый попавшийся переулок, чтобы понадежней скрыться от глаз полицейских. Это вполне устраивало Генри, так как он по-прежнему не горел желанием встретиться с членами секции ударных из оркестра Миллинокетской средней школы. В конце квартала они снова свернули и шли параллельно Главной улице, пока не выбрались на дорогу, ведущую прямиком к Катадину. Они ступили на нее вместе – и так началось преодоление последних восемнадцати миль, которые еще отделяли их от подножья горы.
21.
Но это не значит, что их путь пролегал по дороге.
Сначала они действительно шли по ней. Шли мимо старых ферм, потрепанных томительно долгими зимами, и вырубок, где когда-то росли могучие сосны. То и дело их обгоняли машины, десятки машин – на многих еще развевались красно-бело-синие флажки. Все это были люди, которые избрали некогда священные склоны Катадина местом праздничного пикника.
Чэй нервно косился на проезжающие машины, а Чернуха всякий раз шарахалась от них в сторону. Наконец Чэй кивком предложил свернуть влево, они дождались разрыва в потоке разукрашенных автомобилей, пересекли дорогу и вышли в поле. Под их ногами хрустели остатки кукурузных стеблей, срезанных прошлой осенью.
– На случай, если ты не заметил, вон та здоровенная штука на горизонте – это гора, и сейчас мы идем не к ней, – сообщил Санборн.
Чэй показал вперед.
– Среди деревьев нас никто не увидит, – объяснил он.
– До них не меньше трех миль, – сказал Санборн.
– Максимум четверть мили, – возразил Генри.
– Это с точки зрения того, кто не несет рюкзак.
– Давай я понесу твой.
Получив согласие Санборна, Генри освободил Чернуху от ремня и снова надел его на себя. Следуя за Чернухой, которая весело бежала впереди, они одолели остаток поля и ступили под прохладную сень высоких сосен.
До них и впрямь оказалось не больше четверти мили, и Генри не преминул обратить на это внимание Санборна, который, разумеется, отреагировал на его слова с величайшей вежливостью.
Очутившись в лесу, они снова повернули к горе. Вокруг стоял густой аромат сосновой смолы – здесь, в прохладе, он ощущался особенно сильно. Шум автомобильного движения совсем стих; теперь было слышно только, как ломаются веточки, которые они задевали на ходу рюкзаками. Появились комары, и путники отмахивались от них, перебираясь через овраги и стараясь держать общее направление на Катадин.
Хотя комаров было не так уж много, они дали Санборну лишний повод побрюзжать. На дороге небось никто не кусается, заметил он. И почему Генри не взял с собой репеллент? А теперь они лезут ему под штаны! Когда Чэй предложил Санборну заправить штанины в носки, Санборн пропустил эту рекомендацию мимо ушей. Иногда приятнее страдать, чем слушаться чужих советов.
Но Чернуха была в отличном настроении. Ей нравилось с разбегу выбираться из оврагов, и спускаться в новые, пользуясь задними ногами как не очень надежными тормозами, и обнюхивать их дно в надежде, что где-нибудь еще осталась грязь, в которой можно вываляться, дабы приобрести стойкий и приятный запах. Вскоре она собрала на себе такой богатый букет выразительных лесных ароматов, что поставила бы в тупик любого ботаника.
Она носилась взад и вперед и вокруг идущей гуськом троицы – Чэй впереди, за ним Генри, а за ним Санборн. Все трое молчали, поглощенные тем, чтобы не сбиться с пути, все трое уже взмокли от ходьбы по косогорам, но никто не хотел первым заговаривать о привале. Наконец на это решился Генри – в основном потому, что у Чернухи между подушечками пальцев застрял острый сосновый прутик, который надо было вытащить, но отчасти и потому, что он давно уже мечтал хоть ненадолго сбросить с плеч рюкзак.