Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Гней Эдий сел на скамью напротив меня и радостно продолжал:
VII. — Об Альбине мне будет легче рассказывать. Потому что Голубок мне подробно описывал свои к ней чувства. И только со мной делился!
Впервые увидев Альбину в доме Анхарии, он так был поражен ее красотой, что лишился дара речи: молча возлежал за трапезой, к еде не притрагиваясь и кубок с вином лишь поднося ко рту, но не пригубливая из него. Он любовался Альбиной, поглядывая на нее сначала украдкой, а после, забыв о приличии, смотрел на нее уже в упор и не отрываясь, так что Анхария рассмеялась и воскликнула: «Полно! Имей совесть! Оставь и нам хотя бы кусочек от Альбины, хоть крылышко… Ты ведь ее уже всю съел своими глазищами!»
В тот вечер, вместо
На следующий день он снова видел Альбину, потому что Анхария позвала ее и сообщила об этом Голубку. А после опять не пошел к Мелании и явился ко мне. И был еще более растерянным и нервным, чем накануне. И, ни слова не упомянув об Альбине, жаловался на то, что он, судя по всему, заболел, что болезнь у него весьма странная: будто кто-то околдовал его или сглазил, медленно отнимает у него силы, похищает чувства, и надо бы сходить к жрецу и провести очищение, но он, Голубок, не хочет идти, потому что чем сильнее заболевает, тем больше ему нравится это новое состояние и само ощущение болезни.
Лишь дней через десять он мне, наконец, признался, что встретил женщину, которую зовут Альбиной, что женщина эта опустошает его, то есть: когда она уходит, то уносит с собой как бы частицу его, Голубка. И с каждым разом всё больше и больше уносит, обратно не возвращая, когда они снова встречаются и видятся… «Она почти не смотрит на меня, — жаловался Голубок. — Но когда поднимает ресницы и я встречаюсь с ее взглядом… Тутик, милый! Она меня словно засасывает. Я погружаюсь в ее глубину, потом испуганно выныриваю. Но всякий раз что-то теряю… там, у нее внутри… Если это не прекратится, то она меня всего опустошит и поглотит. Я уже сейчас себя наполовину потерял. А скоро совсем тенью стану». Так, нервно и испуганно, говорил Голубок, но глаза его сверкали и радовались.
— Он тенью не стал, — продолжал Вардий. — После новых встреч и свиданий, которые устраивала для них Анхария, сначала в широких застольях, затем — в узком кругу, а позже — наедине, где Голубок любовался Альбиной, разглядывая ее, как диковинное существо, вглядываясь в оттенки ее золотистых волос и розовой кожи, всматриваясь в каждую неуловимую черточку, а она, по его словам, впитывала его как губка, взбухающая от воды, и тоже обычно молчала… Примерно через месяц после их первой встречи Голубок, неожиданно для себя и тем более неожиданно для Альбины, вдруг сорвал с нее тунику и почти силой овладел ею!..
VIII. Об этом событии он потом написал элегию (см. Приложение 3). Я дам тебе ее прочесть, когда ты в следующий раз заглянешь ко мне на виллу. Она начинается со слов:
Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню… Но сразу хочу предупредить, что он в своей элегии сознательно или нечаянно допустил некоторые неточности. Она вошла к нему, ни о чем не подозревая. И не в распоясанной легкой рубашке, как он пишет, а прилично одетой; это он сам распоясал на ней тунику. И грудь у нее, как я говорил, была небольшой, и стан ее пышным никак нельзя было назвать — грудь и стан для нее он явно позаимствовал у какой-то другой женщины.
Что же касается восторга, который он описывает, то я тебе так скажу, потому что он сам мне не раз объяснял: в отличие от страстной и душной Мелании, Альбина была по природе своей холодна. Но холод ее не остужал, а пробуждал страсть в Голубке. Чем больше и дольше она его охлаждала, тем жарче и восторженнее он возгорался. «Я знаю, что это против законов природы, — говорил Голубок, — но чем глубже я погружаюсь в этот холод и лед, тем ярче воспламеняюсь». А однажды он так выразился: «Она — статуя. Прекрасная и неживая. А я в эту статую постепенно вдыхаю жизнь. И она от меня оживает и становится все более любимой!»…
Ты понял разницу? Мелания словно вторгалась в Голубка и вытесняла его. В Альбину же он как бы сам погружался, наполняя ее собой. С Меланией он терялся, ибо, сопрягаясь с нею, впитывал в себя ее страстную женственность и сам «становился почти женщиной». С Альбиной — напротив, как он утверждал, «обретал мужественного себя».
Противоречиво?.. Тут нет никакого противоречия, объяснял Голубок. Когда ты впускаешь в себя женщину, присваиваешь ее и, как тебе кажется, ею обладаешь, на самом деле она тобой обладает и скоро начинает господствовать, пленяя твои чувства, овладевая мыслями, подчиняя своей страсти, своим капризам, своим тайным желаниям даже сокровенную твою сердцевину. Когда же ты отдаешь себя, приносишь себя в жертву, то женщина уже жертвы не требует: зачем? когда ты уже подарил ей себя — она стремится сделать тебе ответный подарок… Утверждая себя в любви, ты себя теряешь. Теряясь — себя обретаешь: нового, счастливого и прекрасного. Такая вот, как греки говорят, «диалектика»…
Вардий ненадолго замолчал, переводя дух. И продолжал:
Две Коринны
IX. — Эту диалектику он поначалу весьма осторожно изучал, так что ни Мелания, растворявшаяся в Голубке, не догадывалась о том, что у нее появилась соперница, ни Альбина, якобы впитывавшая в себя своего нового возлюбленного, не знала, что у него есть другая женщина, которая чуть ли не каждую ночь в него вселяется.
С Меланией он уединялся на наемной квартире, в конце Квиринала, неподалеку от перекрестка Верхней тропы и Соляной дороги. С Альбиной — в доме у Капитолийского холма, который, как мы помним (см. 10, II), сняла для него Анхария и которым для встреч с Альбиной разрешила пользоваться. К тому же Мелания приходила вечером и оставалась на ночь, с Альбиной же он встречался только в дневное время; ложе перенес в самую светлую комнату, специально раздвигал шторы, чтобы наслаждаться ее золотистой красотой и, как он шутил, «растапливать лед».
По его словам, кипя и бурля от страсти с Меланией, он спешил к Альбине, чтобы остудить себя, а затем, чтобы не замерзнуть и не превратиться в лед, летел отогреваться к Мелании и снова бурлил и кипел.
Он клялся мне, что с Альбиной совершенно забывал о Мелании, а с Меланией — об Альбине. Он говорил: «Я словно разделил себя на две половины. Одна из них боготворит Альбину; другая — сорадуется и сострадает с Меланией, ибо в кипучей страсти всегда есть страдание. И эти мои половины, соприкасаясь, не смешиваются друг с другом, потому что они — не две части, но два целых, две совершенно особые любви, две полнокровные жизни, которые, слава Протею, я теперь приобрел и в себе заключаю!»…
Запутавшись однажды в его диалектике, я откровенно спросил: «А кто же из них Коринна?». И он мне в ответ: «Они обе Коринны». А я: «Но ведь Коринна — Единственная. Ты сам мне когда-то сказал, говоря о Мелании». И он: «Да, Единственная. Я был уверен, что Мелания — Коринна. А теперь вижу, что Коринна, пожалуй, больше Альбина… Видишь ли, мудрый мой Тутик, когда я встретил Меланию, то не признал в ней Коринны и лишь постепенно стал узнавать черту за чертой. С Альбиной же — наоборот. Я с первого взгляда увидел в ней Коринну. Но чем дальше, тем чаще мне кажется, что я, может быть, обманулся и, наверное, не разглядел». Он очень путанно мне тогда объяснял и, как мне показалось, сам в своих чувствах не мог разобраться. Но любил их обеих — в этом нельзя сомневаться.