Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Вяземский Юрий Павлович

Приложение 3

Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню. Поразморило меня, и на постель я прилег. Ставня одна лишь закрыта была, другая — открыта, Так что была полутень в комнате, словно в лесу, — Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом Иль когда ночь отошла, но не возник еще день. Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава, В нем их опасливый стыд нужный находит приют. Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке, По

белоснежным плечам пряди спадали волос. В спальню входила такой, по преданию, Семирамида Или Лаида, любовь знавшая многих мужей… Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, — Скромница из-за нее все же боролась со мной. Только сражалась, как те, кто своей не желает победы, Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда. И показалась она перед взором моим обнаженной… Мне в безупречной красе тело явилось ее. Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался! Как были груди полны — только б их страстно сжимать! Как был гладок живот под ее совершенною грудью! Стан так пышен и прям, юное крепко бедро! Стоит ли перечислять?.. Всё было восторга достойно. Тело нагое ее я к своему прижимал… Прочее знает любой… Уснули усталые вместе… О, проходили бы так чаще полудни мои! Перевод С. Шервинского

Приложение 4

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна? Или всегда не влекла пылких желаний моих? Тщетно, однако, ее я держал, ослабевший, в объятьях, Вялого ложа любви грузом постыдным я был. Хоть и желал я ее, и она отвечала желаньям, Не было силы во мне, воля дремала моя. Шею, однако, мою она обнимала руками Кости слоновой белей или фригийских снегов; Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев, Ласково стройным бедром льнула к бедру моему. Сколько мне ласковых слов говорила, звала «господином», — Все повторяла она, чем возбуждается страсть. Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой, Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь. Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, — Было бы трудно решить, тело я или же тень? Что мне от старости ждать (коль мне предназначена старость), Если уж юность моя так изменяет себе? Ах! Я стыжусь своих лет: ведь я и мужчина и молод, — Но не мужчиной я был, не молодым в эту ночь… Встала с постели она, как жрица, идущая к храму Весты, иль словно сестра, с братом расставшись родным… Но ведь недавно совсем с белокурою Хлидой и Либой, Да и с блестящей Пито был я достоин себя, И, проводя блаженную ночь с прекрасной Коринной, Воле моей госпожи был я послушен во всем. Сникло ли тело мое, фессалийским отравлено ядом? Или же я ослабел от наговорной травы? Ведьма ли имя мое начертала на воске багряном И проколола меня в самую печень иглой? От чародейства и хлеб становится лаком бесплодным, От ворожбы в родниках пересыхает вода; Падают гроздья с лозы и желуди с дуба, лишь только Их околдуют, и сам валится с дерева плод. Так почему ж ворожбе не лишать нас и мощи телесной? Вот, может быть, почему был я бессилен в ту ночь… И, разумеется, стыд… И он был помехою делу, Слабости жалкой моей был он причиной второй… А ведь какую красу я видел, к ней прикасался! Так лишь сорочке ее к телу дано приникать. От прикасанья к нему вновь юношей стал бы и Нестор, Стал бы, годам вопреки, юным и сильным Тифон… В ней подходило мне все, — подходящим не был любовник… Как же мне к просьбам теперь, к новым мольбам прибегать? Думаю, больше того: раскаялись боги, что дали Мне обладать красотой, раз я их дар осрамил. Принятым быть у нее я мечтал — приняла, допустила; И целовать? — целовал; быть с нею рядом? — и был. Даже и случай помог… Но к чему мне держава без власти? Я, как заядлый скупец, распорядился добром. Так, окруженный водой, от жажды Тантал томится И никогда не сорвет рядом висящих плодов… Так покидает лишь тот постель красавицы юной, Кто отправляется в храм перед богами предстать… Мне не дарила ль она поцелуев горячих и нежных? Тщетно!.. По-всякому страсть не возбуждала ль мою? А ведь и царственный дуб, и твердый алмаз, и бездушный Камень могла бы она ласкою тронуть своей. Тронуть тем более могла б человека живого, мужчину… Я же, я не был живым, не был мужчиною с ней. Перед глухими зачем раздавалось бы Фемия пенье? Разве Фамира-слепца живопись может пленить? Сколько заранее себе обещал я утех потаенно, Сколько различных забав мне рисовала мечта! А между тем лежало мое полумертвое тело, На посрамление мне, розы вчерашней дряблей. Ныне же снова я бодр и здоров, не ко времени крепок, Снова на службу я рвусь, снова я требую дел. Что же постыдно тогда я поник, наихудший из смертных В деле любви? Почему сам был собой посрамлен? Вооруженный Амур, ты сделал меня безоружным, Ты же подвел и ее, — весь я сгорел со стыда! А ведь подруга моя и руки ко мне простирала, И поощряла любовь лаской искусной сама… Но, увидав, что мой пыл никаким не пробудишь искусством И что, свой долг позабыв, я лишь слабей становлюсь, Молвила: «Ты надо мной издеваешься? Против желанья Кто же велел тебе лезть, дурень, ко мне на постель? Иль тут пронзенная шерсть виновата колдуньи ээйской? Или же ты изнурен, видно, любовью с другой…». Миг — и, с постели скользнув в распоясанной легкой рубашке, Не постеснялась скорей прочь убежать босиком. А чтоб служанки прознать не могли про ее неудачу, Скрыть свой желая позор, дать приказала воды. Перевод С. Шервинского