Бег в золотом тумане или Смерть за хребтом
Шрифт:
И мы пошли к зиддинскому перевалу Прошли немного, несколько сотен метров, и остановились – умер учитель. Бабек снял его с лошади, завалил тело камнями и начал молиться. Чтобы не тратить время зря, Сергей с Юркой решили перевьючить ишаков с расчетом на дальнюю дорогу.
Мне стало грустно. Я присел у могилы учителя и задумался. Естественно, о суете сует и бренности существования.
– Давно хотел тебя спросить, но не решался, – вернул меня на землю неожиданно воплотившийся перед глазами Федя. – А кто такой Вангоген?
– Никто, – улыбнулся я. – Это для хохмы имена двух художников – Ван Гога и Гогена – объединяют.
– А
– А на фиг тебе все это? Если ты научишься сечь в искусстве, то разучишься сечь в жизни. Жить, Федя, надо просто. Без стихов и Вангогена.
– “Просто” – это я понимаю... Залил за воротник бормотухи пару банок – и все дела... Или на вокзале чувиху снял за десятку – тоже все очень просто и сердцу близко. Но иногда смотришь: в автобусе баба едет и стихи читает, уставится в три строки и балдеет, ничего не видит и не слышит... Хоть на голову ей наступи... А я на зоне пробовал их читать – ничего не понимаю, на фига все это? Ля-ля, тополя... Зачем они?
– Для доставания души... Вот, к примеру, два слова: Весна... и Ночь... Впусти их в себя и они, обнявшись, отзовутся ночной свежестью... Трепетным ожиданием земного... И эти же слова могут встать друг против друга, и Ночь станет... мраком... концом... безнадегой... И, наконец, это сочетание само по себе красиво. И знаешь почему?
– Похожи они чем-то... Эти слова...
– Точно! Слог “на” в слове Весна и “но” в слове Ночь. Эти слоги друг с другом перекликаются... На! Но... На! Но... Чувствуешь, тут есть еще и подсмысл! Весна: “На!!!” Ночь: “Но...” А еще вот японские стихи с этими словами:
Покоя не могу найти я и во сне,
С тревожной думой не могу расстаться...
Весна и ночь...
Но сниться нынче мне,
Что начали цветы повсюду осыпаться [75] .
Красивые слова, да? В них все, о чем я тебе только что говорил. Прочитаешь их и... и чувствуешь себя бутылкой, в которой что-то было... Сухие стенки ее внутренние, чувствуешь. И чувствуешь, что на дне еще что-то осталось, плещется... Пошли, что ли? Развели тут лирику на могиле. Сергей, вон, злится, рукой нам машет.
75
Танка японского поэта Отикоти Мицунэ в переводе А. Глускиной.
– Заливаешь ты... Лагман на уши вешаешь... – минуты через две услышал я сзади задумчивый голос Феди. – Если стихи эти япошка написал, то Весна и Ночь по-японски наверняка по-другому звучат. Без “На” и “Но”...
– А какая тебе, дорогой, разница? В стихах читатель – соавтор. Будешь в японском оригинале читать – другое найдешь. Или придумаешь... Если ищешь что-то ...
– А чего искать-то? Ты, вот, многое нашел?
– Да ты прав... Но я понял – главное не останавливаться, надо бежать, чтобы не успеть разглядеть, привыкнуть, разочароваться... И не прав ты – нашел, и буду находить. Приемник в палатке крутишь – чушь собачья, и вдруг какая-нибудь музыка войдет и растворит все вокруг начисто. И тоску, и дым “Памира”. Или листаешь книжку от скуки, все так себе, и вдруг “прямо в душу грянет” несколько волшебных строк. И все в жизни похоже на такую книжку с единственной твоей строфой. Короче, Федя, надо идти куда-то. Жизнь надо измерять шагами... В разные стороны... Пошли...
Санитарный вертолет летел над перевалом Арху. Увидев обгоревшие обломки вертолета Ходжи Насретдина, Абдурахманов испытал чувства, близкие чувствам, испытанным нашими баскетболистами при завершении финального матча Мюнхенской олимпиады [76] .
Одного же круга над Уч-Кадо было достаточно, чтобы чувства эти сменились чувствами сакраментально проигравших американцев – наметанным глазом Тимур углядел опрокинутые ступы, покосившуюся бутару, белые полоски кварцевого шлама, распространившиеся далеко вниз по ручью...
76
После финального свистка, возвестившего победу американской сборной, было обнаружено, что не доиграно две или три секунды. Этих секунд нашим хватило.
– Это Кивелиди с Черновым! – заревел он, ожесточенно ударяя головой по иллюминатору. – Они опередили, опередили меня!
Рискуя людьми, он заставил пилотов посадить вертолет на небольшой площадке над штольней. Выпрыгнув из еще не приземлившейся машины, он сбежал вниз и увидел, что штольня обрушена... И понял, что до оставшегося золота ему не добраться и все, что он может из своего «Золотого дела» выцедить, так это значок “Первооткрыватель недр” от благодарного правительства Таджикистана. Плача, он ходил по промплощадке и вокруг бутары и выискивал на земле крупицы золота. Когда драгоценного металла набралась полная пригоршня, он сел над ручьем и, уткнувшись лицом в золото, зарыдал...
Первый пилот и наемники нашли Тимура лежащим в ручье лицом вверх. Покрасневшие его глаза смотрели в голубое небо немигающим взглядом. Наемники вытащили хозяина из воды и посадили под бутарой. Когда Абдурахманов пришел в себя, вертолетчик, виновато улыбаясь, сказал ему:
– Тимурджон, мы должны лететь. В республике опять очень большой тарарам начался – по рации передали, что Оманкельдыев опять поднялся, и скоро будет на Анзобе. Очень много убитых и всем вертолетам приказано срочно возвращаться в Душанбе... Пошли в машину, дорогой...
– Нет! – спокойно и твердо ответил Абдурахманов. – Мы остаемся здесь и найдем этих шакалов!
Чуть не доходя до поворота на Зидды, мы нашли небольшой ручей, звонко булькавший в густой, не стриженной еще баранами траве. Двадцатью метрами ниже тропы он выбирался из зелени и, резво проскочив между двух желтых скал, каскадами небольших водопадиков устремлялся, вниз, к Ягнобу. Кругом, то там, то здесь, испуганно вертя головами, стояли у своих нор оранжевые сурки.
– Давайте остановимся у тех скал! – предложила Наташа, завороженная красотой и живым спокойствием этого райского уголка. – Здесь так мило!
– Ты это здорово придумала! Одобряю! – согласился я. – Попить чаю на этой чудненькой поляне под волшебные звуки горного потока... Вот только правая из этих рыжих скал выдает от 1500 до 2000 микрорентген в час... Это, конечно, совсем не опасно, но на самой верхушке левой скалы, вон там, где черное пятно, мой радиометр зашкаливало...