Беглец из Кандагара
Шрифт:
Лежавший в постели разговаривал с одетым в сюртук. Тот кивал, потом раскрыл папку с бумагами, которую держал под мышкой, подошёл к стоявшему недалеко от постели письменному пюпитру, снял с чернильницы массивную бронзовую крышку, увенчанную крохотной фигуркой крылатого ангела, обмакнул в чернильницу отточенное гусиное перо и приготовился записывать.
— Ах, нет! Не надо писать! — вскричал лежавший в постели. — От скрипа пера у меня появляется мигрень. Я и так эту ночь провёл дурно. Ещё намедни я просил тебя узнать, что случилось с гвардейцем, которого прозвали Александром Вторым? Неужели мои просьбы для тебя ничего не значат?
— Что вы, ваше величество, очень даже значат, — снова склонил голову закованный в сюртук. — Ваши приказания
— Ах, отвечай же! — раздражённо прикрикнул лежавший.
— …дело в том, — невозмутимо продолжал сюртучный господин, — что… Ага! Его фамилия Струменский, левофланговый унтер-офицер третьей роты Семёновского полка. Этого гвардейца схватили вместе с бунтовщиками-семёновцами, затем препроводили в гарнизон, к которому он приписан. Сегодня ему грозит битие шпицрутенами при прогоне через строй. Говорят, что он ни в чём не виноват. Виноват лишь в похожести на императора.
— Не твоё дело судить о виновности! Твоё — вовремя сообщать мне о происходящих переменах! На то ты и камергер. Более того, постельничий! Казнь ещё не состоялась?
— Никак нет, ваше величество. Барабанный бой перед началом казни будет слышен отсюда.
— Да, это воистину le derniser coup [44] . Подай мне платье, — нетерпеливо произнёс император. — Да не перепутай. Мне нужны сюртук «инкогнито», как у тебя, и гражданская шинель тёмно-синего цвета. Не хочу, чтобы кто-нибудь из подданных меня узнал!
44
Le derniser coup (франц.) — последний заход.
— Всё уже приготовлено, ваше величество, — торжествующе улыбнулся камергер. — Конец августа на удивление холодный, но я, по своему недалёкому разумению, подумал, что вы решитесь-таки взглянуть на казнь бунтовщиков. К тому же Струменский, в отличие от других смутьянов, не вызывает никакого подозрения.
— Я тебя, Фёдор Кузьмич, держу в камергерах вовсе не для досужего обсуждения солдатской смуты. Мой батюшка знал, как справляться со смутьянами.
— В вашей дальновидности никто не сомневается, — согласился камергер. — Тем более, в одном государстве два императора — это слишком. Один из них выглядят как un vrai epouvanteil [45] .
45
Un vrai epouvanteil (франц.) — настоящее чучело.
— Ах, mon ami, nous etions censes [46] , что выйдет такая казуистика, — досадливо поморщился император. — Но ты прав, двух одинаковых государей не должно быть. А государство — это не балаган. Именно такую казуистику хотят сделать с Россией господа Новиков [47] , Пален [48] и иже с ними. Много лет назад я поддался на масонскую уловку о державных новшествах. Отец мой тоже попал в их сети, даже стал гроссмейстером тридцать третьего градуса. Но это и помогло взглянуть на врагов отечества с другой стороны. Он принялся укорачивать им длинные руки, за что и поплатился жизнью. Но я, Фёдор Кузьмич, я прельстился на постылые речи! И вот я тот, кем стал, — священномученник Химеры!
46
Mon ami, nous etions censes (франц.) — мой дорогой, мы не предполагали.
47
Новиков Н. И. (1744-1818) — просветитель, писатель, журналист. В 1770-х гг. примкнул к масонам. По приказу императрицы Екатерины II
48
Пален П. А. (1745-1826) — граф, русский военный деятель, соучастник убийства Павла I.
— Будет, ваше величество, будет! — пытался успокоить императора камергер. — Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.
— Ах, Фёдор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! — император откинул атласное одеяло и сел на кровати. — Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен побывать там! Не знаю, что меня влечёт, но я должен!
— Знамо дело, что влечёт, — усмехнулся Фёдор Кузьмич. — Всего лишь тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимому в жертву.
— Нишкни, холоп! — прикрикнул на камергера император. — Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!
— Ага, сообразил, — ласково улыбнулся камергер. — Но особо соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.
— Настасья — oh, с'est toute une histoire, [49] — досадливо отмахнулся император. — Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после она мне чуть ухо не откусила! Как же её было не наказывать?! Ну да ладно, я тебе после всё растолкую. Следует сделать всё, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен. Вели же меня одевать!
49
Oh, c'est toute une histoire (франц.) — это целая история.
— Как прикажете, ваше величество, — поклонился камергер.
Он дёрнул шёлковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко раздался звон колокольчика. Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленную накануне Фёдором Кузьмичом гражданскую одежду и принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой. Освободившись из рук лакеев, он тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щёки и выполнил несколько косметических мазков. Его величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру:
— Ou est ma tabatiere? [50]
— Как обычно, на ломберном столике, ваше величество.
Император подхватил табакерку и пошёл вон из дворца по лестнице чёрного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шёл в Петербург гулять инкогнито. На этот раз императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство. На площади, где должна была состояться экзекуция, присутствовало не слишком много разночинного народа, но среди них можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает. Такие вещи считались обыденными, и все старательно соблюдали инкогнито его светлости.
50
Ou est ma tabatiere (франц.) — где моя табакерка?
Нынче же императора влекло сюда другое: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника — унтер-офицера Струменского. Скорее всего солдата ожидала мучительная смерть. Но жизнь служивого необходима была Отечеству, точнее, оставшемуся в живых двойнику. Зачем? Вот в этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много натворил нелицеприятностей, да не в этом суть. Главное — стремление покаяться в великих грехах перед Отечеством, а для этого необходимо было принести в жертву ещё одного человека.