Беглец из Кандагара
Шрифт:
Войдя в кабинет, Фёдор Кузьмич увидел царя за письменным столом. Работал государь много, поскольку тут же на столе лежала стопка уже исписанной бумаги.
— Проходи, Фёдор Кузьмич, садись, — кивнул государь на кресло. — Ты знаешь, сегодня утром Дибич опять докладывал мне о заговоре во второй армии, заодно напомнив, что об этом уже имел честь сообщить граф Вирт ещё до моей крымской поездки, а также что имеются донесения унтер-офицера Шервуда.
— Этот заговор уже вовсе не секрет, ваше величество, — хмыкнул Фёдор Кузьмич. — Давно пора бы призвать шельмецов к ответу, а дворян, слушающих великоречие масонов, сослать на вечное поселение в сибирские остроги, как делал ваш батюшка. Очень жаль, что после его кончины вы вернули многих тех, кому не место не только в Петербурге, а вообще в Европе. Пока вольнодумцы и смутьяны будоражат стадо, не слушая пастуха, покоя в России не будет.
— Это всё понятно, — поморщился государь. — Однако я, слушая доклад Дибича, приписывающего необоснованную важность замыслам заговора, понял, что он никогда не осознает значение и силу переворота, который уже давно зреет во мне и который завершился сегодня с казнью Струменского.
— Забили насмерть?
— Нет, он жив ещё, — мотнул головой государь. — Жив ещё, но очень плох. Говорят, не протянет и месяца.
— У каждого из нас своя судьба, — философски заметил камергер. — Знать, «Александр Второй» уже не будет наводить на вас тень своей похожестью. Сколько он протянет — одному Богу известно.
— Ах, я не о том, — досадливо перебил камергера государь. — Они делают заговор, чтобы на свой лад изменить образ государственного правления, ввести конституцию, свободу слова и ещё несколько законов. Как раз то самое, чего я добивался двадцать лет назад!
— Quell horreur [52] , — ехидно улыбнулся Фёдор Кузьмич.
Александр, не обратив внимания на афронт камергера, запальчиво продолжил:
— Причём я уже готовил конституцию для Европы. И что? Кому от этого стало хоть немного лучше, скажи на милость?! Ещё тогда я задумался над вопросом: кто я такой, чтобы создавать законы для разных народов, разных укладов жизни, разных верований и конфессий? Ни единой стране, ни единому человеку это пользы не принесло. И тогда меня постигло понимание внешней жизни: не родился ещё тот человек, да и вряд ли это возможно, который будет в состоянии понимать интересы народов всей Земли. Дай бог понять себя самого, понять смысл своей жизни, а не переустраивать жизнь различных народов. Истинное дело каждого человека — это только он сам! Сумеешь исправить себя — поможешь исправлению ближнего. И вдруг моё прежнее желание отречения от престола — с общенародной рисовкой, с желанием удивить, даже опечалить людей, показать всему миру величие моей души — оказались такими мелочными и не заслуживающими внимания, что мне стало стыдно. Но важно другое! Это желание вернулось ко мне вновь! Сегодня я понял, что должен изменить жизнь не для показухи, а лично для себя. Сегодня, глядя на казнь Струменского, я окончательно понял, что пройденный мною этап светской жизни, блестящие взлёты и огорчительные падения остались в прошлом. Всё это было мне нужно лишь для того, чтобы вновь вернуться к тому юношескому порыву, вызванному искренним покаянием, желанием уйти от мишурного блеска и помпезности. Но уйти, чтобы не быть камнем преткновения для людей, чтобы не иметь мыслей о славе людской, уйти для себя, для Бога!
52
Quell horreur (франц.) — какой ужас.
— Не знаю, что и сказать, ваше величество, — смутился Фёдор Кузьмич.
— А ничего и не говори, — оборвал его император. — В юности это были неясные желания. Теперь же я понял, что не смогу продолжать жизнь, отпущенную мне, и не должен выполнять ту миссию, которая лежит на мне, ибо возмущение в народе есть оценка нелицеприятного царствования.
— Но как вы такое осуществите?
— Уход от власти? Уходить надо, не удивляя людей, не ища восхвалений или жалости, так, чтобы никто не знал и чтобы страдать за причинённые тобою беды родственникам и подданным. Уходя — уходи! Эта мысль так обрадовала меня, что я много раньше стал думать о приведении её в исполнение. А тут подвернулся мой двойник. Как солдат он рад жизнь отдать за царя и отечество, а как человек, может быть, и простит меня, когда мы встретимся у той неприметной черты, где всякий скован безволием. Знаешь, Фёдор Кузьмич, исполнение моего желания оказалось более лёгким, чем я ожидал. И поможешь мне в этом ты.
— Я?! — поперхнулся камергер. — Помилосердствуйте, ваше величество!
— Слышать ничего не желаю, — отрезал император. — Всё равно я это сделаю, так что тебе лучше оказать мне посильную поддержку, нежели ставить палки в колёса. А намерение у меня такое: я уже сказался сегодня нездоровым. Утром день тезоименитства брата Михаила. На службу я не пойду. Вместо этого отбуду в Таганрог на лечение в сопровождении Волконского, Дибича, ну и, конечно же, ты составишь мне компанию.
— Почему именно в Таганрог? — удивился Фёдор Кузьмич.
— Потому что там объявился какой-то сильный маг-целитель, которого даже православные батюшки признают.
— Ну и что?
— А то, — голос императора принял жёсткость, как при отдаче приказов. — Не доезжая до Таганрога, моя карета перевернётся, потому что кони понесут, и свалится в ров. Естественно, я погибну. Тело моё доставят в цинковом гробу прямо в военный госпиталь, где к тому времени уже скончается Струменский. Через неделю это случится или через месяц — роли не играет. Мы подождём. Но поелику он похож на меня, труп надо положить во гроб и совершить государю всея Руси заупокойное отпевание с погребением в царской усыпальнице, скажем, на том же Пискарёвском кладбище. И всё это поможешь мне сделать ты, Фёдор Кузьмич. Это моя последняя воля, так что возражения не принимаются.
— А куда ж вы, государь?
Растерянная физиономия Фёдора Кузьмича вызвала на лице императора весёлую улыбку.
— Я, друг мой, пойду каликой-перехожим по нашей России-матушке, как призывает меня отец, — государь даже поднял вверх указательный палец. — Поживу сначала в Крыму. Потом, когда всё утихнет, пойду, скажем, под именем странствующего монаха Фёдора Кузьмича. По-моему, придумано неплохо. Вот только без твоей помощи не обойтись.
— Не могу я, ваше величество, — возопил камергер. — Я, когда был казаком, сам за вас жизни не жалел. А сейчас — что хотите делайте, а я не сумею народ обмануть!
— Сумеешь, Фёдор Кузьмич, сумеешь, — уверенно подчеркнул император. — Тогда и заговорщикам меня умертвить не удастся, и брат мой Константин, взойдя на престол, сможет им хвосты накрутить! Так что это отнюдь не сумасбродное желание капризного самодержца, а слово и дело во имя исцеления Государства Российского. Поэтому, ежели тебе дорога Россия, то делай, как велено. А мне… мне Бог поможет…
— А не лучше ли будет, государь, — робко предложил камергер, — дождаться смерти Струменского, никуда не выезжая? Потом подкупить врачей, и они привезут в ванне ночью тело унтер-офицера, и мы его подменим вами прямо здесь, в ваших покоях.
— Э-э, нет, господин хороший, — поморщился Александр. — Мне даже откровение было — оттуда! — Он снова поднял указательный палец вверх и остро взглянул на камергера: — Понимаешь, если тело моё привезут в военный госпиталь в закрытом гробу, то никто особо просить не будет о вскрытии крышки, разве что императрица. Но Елизавета Алексеевна сама сейчас больна чахоткой и ей не до того. Впрочем, она тоже со мной может в Таганрог поехать, но позже. А если ухаживать за телом слуги будут здесь, в моей опочивальне, то соберётся чуть ли не весь двор, включая низших лакеев. Кто-нибудь да заметит раны от шпицрутенов на спине. Мало ли что! Так что, с Божьей помощью, поездка моя состоится. Ты же проследишь, чтобы тело преставившегося Струменского держали на льду. А меня, думаю, доставят в Петербург к тому времени, когда Господь повелит. Так что, Фёдор Кузьмич, выручай. Надежда только на тебя, потому как я давно уже не верю даже преображенцам и семёновцам, памятуя о смерти моего батюшки. Но в Евангелии сказано, что если двое собрались во Имя Господа нашего, там и Бог между ними.
— Так ведь это же о брачном союзе сказано, ваше величество!
— У нас тоже союз, — возразил государь. — Только дела наши послужат спасению державы от смут. Ну, с Богом…
Вскоре после недолгих приготовлений к поездке в Таганрог, государь забылся сном, и ему привиделось, что из Петербурга ведут две дороги. По обеим шёл он сам. Только по одной в сопровождении толпы лакеев, слуг и почитателей, а по другой — в монашеском подряснике, с котомкой за плечами и длинным посохом в руке, украшенным медным набалдашником с крестом. И даже во сне Александр, не колеблясь, выбрал вторую дорогу — коль выпало нести крест свой в странствиях, так от этого никуда не денешься.